Судья медленно, мучительно долго, как в дурном сне, поднимал руку с молотком. Наконец поднял – и все вдруг стихло. Приговор – поняла Белка, он объявляет приговор. Сейчас он произнесет одну фразу, стукнет деревянным молотком – и ее, Белку, посадят на электрический стул, включат ток и через семнадцать секунд…

Белка не выдержала: замирая, как в детстве, перевела взгляд на лицо судьи. Серое, цвета сырого теста, оно ничего не выражало. Ничего. Его губы, пухлые, чуть сиреневые, словно в блестящей помаде, медленно произносили слова. Каждое слово было весомым, будто обладало особой ценностью.

– …данной мне гражданами штата Аризона, – слова круглыми булыжниками тяжко падали в жидкое болото. – Я приговариваю…

Белку поразило неожиданное открытие: именно в этот момент она ясно поняла, что судья сейчас может сказать, что ему взбредет в голову, – может казнить ее, может помиловать, отпустить или законопатить в тюрьму на веки вечные. Что он как Бог. Всемогущ! И что ему, как и Богу, плевать. Плевать на нее, на ее мать, на Анюту, на убитого отца. Что больше всего судье хочется, чтоб вся эта морока поскорее закончилась, чтоб наступил вечер и можно было бы безнаказанно завалиться в тапках и пижаме на диван. Читать книжку, прихлебывать скотч и ни о чем не думать.

– …приговариваю к ста десяти годам тюремного заключения без права на амнистию.

Судья опустил молоток.

Вселенная раскололась вдребезги.

Ее не казнят! Не будет семнадцати секунд! Она будет жить! Жить!

Белка, раскрыв рот, жадно вдохнула. Еще раз, судорожно – воздуха не было. Ее с головой накрыло жаркой мутью, словно она тонула в манной каше. Белка, теряя сознание, вцепилась в край скамьи, но скамья зыбко пошатнулась, подалась наверх, а после качелями понеслась куда-то вниз, вниз, в душную темень.

– Голову поднимите! – бубнил кто-то сквозь тьму. – Да не так! Кто ж так держит?

Ей тыкали в нос ватой, от нашатыря она закашлялась, открыла глаза. Ей дали воды. Сердце тут же радостно подпрыгнуло – жить! Она будет жить! Прощай, Гертруда, прощай, рыжая ведьма! Белка засмеялась.

– Оклемалась, – сказал кто-то. – Можно уводить.

– Сейчас, пульс проверим. – Холодные пальцы вжались в шею под ухом. – Да, нормально. Можно уводить.

Снаружи уже опустились сумерки, но фонари еще не зажглись. От серого мертвого неба падал бледный отсвет на фасады домов, тротуары, деревья, лица людей. Цвета исчезли, все вокруг казалось пыльным, унылого мышиного цвета.

Во внутреннем дворе суда ее ждал тюремный фургон. Бес прохаживался взад и вперед, болтая с кем-то по телефону. Одноглазый сидел на корточках, прислонясь к колесу и тупо глядя в стену.

– Получайте обратно свою красавицу. – Судебный охранник передал Бесу какие-то документы. – Вот тут распишись.

Как бандероль, подумала Белка. Ну да ладно, это ничего, это не самое страшное. Главное – живая. И снова радостная волна качнула ее вверх-вниз – живая! Ведь это ж почти чудо, просто как во сне!

После обморока голова была пустая и легкая, как от того португальского шипучего вина, что отец покупал на Рождество. Тело казалось тряпочным, Белка вяло улыбалась своей беспомощности. Одноглазый охранник распахнул дверь в нутро фургона, легко приподняв, опустил ее на железный пол.

– Спасибо… – пробормотала Белка.

Одноглазый что-то буркнул, захлопнул дверь.

Затарахтел мотор, в кабине включили радио. Поехали. Белка отползла в угол, села, вытянув ноги. На поворотах ее голову плавно мотало то вправо, то влево. В темноте легко можно было представить, что ты плывешь в лодке по ночному морю, что ленивые волны качают тебя вправо, влево. Вправо, влево. Вправо…

В кабине запиликал телефон.

– Да, господин комендант, – ответил Бес и выключил радио. – Да, выезжаем. Переночуем за городом, да. Дешевле и воздух чище, ха-ха. Завтра часа в три будем… Уже в курсе? Да… да… увы. Совершенно неожиданно. И, главное, непонятно. Прокурор выступил просто великолепно… Да, блестяще. И тут – здрасьте-пожалуйста – пожизненное!

– Вот вам и здрасьте-пожалуйста! – Белка засмеялась в темноте. – Живая!

– Аргументы? – переспросил Бес. – Ну да, логика определенная есть, безусловно. Сказал, что смертная казнь для нее будет милостью. Ей же и двадцати нет… восемнадцать? Ну, тем более…

Белка перестала смеяться. По спине пробежал холодок, словно чернильная тьма фургона запустила свои скользкие щупальца ей за шиворот. Восемнадцать, да, восемнадцать – почему тем более? Ведь ее не казнят? Ведь она будет жить? Что может быть более?

Бес еще что-то сказал, засмеялся.

– Казнь будет милосердием, – прошептала Белка. – Смерть будет милосердием… А жизнь…

Ощущение наползающего кошмара. Как в страшном сне, когда до сознания вдруг доходит, что все вокруг вовсе не то, чем казалось мгновенье назад, – трава под ногами начинает шевелиться, ветки деревьев оживают, невинная девица зеленеет лицом и, ухмыляясь, показывает вурдалачий клык.

Белка закричала – стон пополам с рыком:

– Не-ет! Нет! – Она стала бить наручниками в железный пол. – Нет!

Фургон подпрыгнул на колдобине, Белка, потеряв равновесие, кулем покатилась в угол. Ударилась затылком.

– Да, господин комендант, все бумаги… – говорил Бес. – Они что-то еще с курьерской вам отправят… На следующей неделе. Да, да, кажется, от судьи.

– Не-ет, – простонала Белка. – Нет, пожалуйста… Я не могу. Я ведь сама тогда… таблетками… Пожалуйста!

Она сжалась в комок, уткнула коленки в подбородок и заскулила:

– Смерть будет милосердием! Милосердием…

Нет, она просто не сможет. В ее памяти нет ничего, кроме жути той ночи – отцовской руки на полу, мертвой, с толстым обручальным кольцом, кислой вони пороха и оружейной смазки, крика в мегафон: «Не валяй дурака. Выходи, подняв руки!» В мозгу занозой сидят чертовы строчки:

А луна этой ночью,

как на горе, ослепла —

и купила у Смерти

краску бури и пепла.

Она не сможет, просто не сможет жить с этим. Каждый день, каждую ночь. Да и зачем? Какой смысл в этом? Кроме мученья, бесконечной пытки, липкой паутины, опутывающей разум и волю. Боли, сводящей с ума своей безысходностью. Что ее ждет? Годы, десятилетия (подлец прав – ведь ей всего восемнадцать!), каждая секунда будет пропитана ядом несправедливости. Она не сможет забыть, стереть из памяти эти проклятые стихи, вероятно, в конце концов они сведут ее с ума. Но даже в своем безумии она будет помнить, что произошла чудовищная несправедливость. Что зло не наказано и не будет наказано никогда. Никогда!

Город остался позади. Белка лежала на полу и смотрела в щель под дверью на удаляющиеся огни – щедрую россыпь медленно тающих самоцветов: желтоватых топазов, сиренево-ледяных топазов, сочных рубинов. Алмазной иглой втыкался в лиловое небо шпиль телецентра. На самом острие каплей крови лениво пульсировал авиамаяк.