Из колодца, задвинутого плитой, где он был заточен за отступничество свое жрецами Великой Блудницы в ожидании суда, стражники подняли его наверх, скинув к зловонному дну плетеную лестницу.

Он выбрался под беззвездное небо своего мира, прорезанное фиолетовыми дробящимися вспышками зарниц, сверкавшими из обители Великого Демона, и осмотрел бесконечное нагромождение пирамид с усеченными вершинами – жилища своих бывших собратьев, в одном из которых еще недавно обитал сам.

Дорога к капищу далась ему нелегко: отступничество изменило само его тело, теперь оно было жалким и слабым, рубище свисало с плеч сморщенными лохмотьями, серая кожа покрылась белесыми пятнами и бурыми язвами, и он несколько раз падал на гранит мостовой, а стражи угрюмо стояли над ним, даже не пытаясь помочь ему встать, ибо теперь он являлся для них неприкасаемым, будучи уже куда никчемнее любого обычного раба, узника…

В капище, вкруг алтаря, под высочайшими сводами, освещенными лиловыми огнями светильников, в серо-голубых одеждах стояли жрецы Великой Блудницы, ожидавшие его, изменника.

– Приговор вынесен, – сказал верховный жрец, и темное лицо его тронула гримаса усмешки. – Ты, наверное, ожидал смерти? Нет… Мы не отдадим тебя столь легко Свету, к которому ты устремился. Ты захотел уподобиться людям? Сотворенным? Что же… Ты станешь одним из них, и изменить такое твое желание не в наших силах… Но ты уже чувствуешь свою новую плоть? Эту слизь… Она заставит испытать тебя много боли, и ты безмерно будешь страдать; ты припомнишь радостинаших оргий в тоске своего одиночества и проклянешь сам себя… Мы дадим тебе века и века для такой муки. Но – дадим и возможность искупления. Однако вдруг ты способен покаяться уже сейчас? Тогда мы накажем тебя заточением в Башне Луны, и правительницы, возможно, вскоре простят тебя… Выбирай!

– Нет, – прошептал он. – Отрекаюсь.

Гул возмущенного ропота прокатился по капищу; свет померк и – разверзлась пучина, изрыгнув его в темень неизвестности, что погасила сознание и саму мысль…

Приговор свершился.

Застонав, он пробудился, наполненный ужасом привидевшегося кошмара, преследующего его неотступно в течение долгих лет.

«Откуда эта жуть? – метнулся безответный вопрос. – Из прошлой жизни в каком-то демоническом мире? Из подспудных сумасшедших фантазий?..»

Он встал с постели, мало-помалу обретая реальность обыденности: серого квадрата окна, заполненного тусклым небом, знакомой мебели, книг…

Осадок сна истаивал в сознании, но его сменяло безотчетное чувство тревоги, постепенно переродившееся в догадку – логически ясную и отрезвленно-пронзительную, – как будто, войдя в квартиру и приметив беспорядок в вещах, он обнаружил бы вдруг, что его обокрали. Но вслед за догадкой пришел страх – именно страх… Вот им и понят этот удел смертных.

Страх. Страх пах тленом. Склепом.

Последнее время он испытывал недомогание и тошноту, не придавая им особенного значения, но сейчас уяснил, что прозевал развитие опухоли, въевшейся в желудок и уже разогнавшей свои частицы-убийцы по всему организму. Рак.

Из поликлиники его направили для консультации в Онкологический центр, и работавший там знакомый врач хотя и заверил, что, мол, ничего страшного, язва, прооперируем, словам его он не поверил… Ему явно и недвусмысленно лгали. И теперь он осознал это отчетливо и бесповоротно: лгали!

Так что теперь? Бороться за жизнь? Уже прожитую и, в общем, никчемную… Возможно, одну в череде многих других – ей предшествовавших, что тоже неизменно обрывались смертью, ныне не страшившей его, ибо он почему-то верил, что за гибелью одного физического тела последует краткий миг затмения, а после он обнаружит себя в новой реальности…

Он никому никогда не признавался в этом странном своем сумасшествии – отчетливом видении фрагментов прошлого бытия в иных временах, сам глубоко сомневаясь в правдоподобии образов, но все-таки смерть представлялась равнозначной тому провалу в сознании, что случился у него после привидевшегося сегодня давнего отступничества и суда в страшном мире под беззвездным небом…

Сам же факт распада материи, ее сожжения или предания земле воспринимался им равнодушно, и он не понимал испытываемого многими людьми ужаса перед таким естественным событием, что противоречило логике элементарных примеров: ведь тем, что произойдет с удаленным аппендиксом, интересуются в такой же степени, как и судьбой выброшенной в помойку перегоревшей лампы.

Но сейчас его посетило осознание какой-то обреченности, а вместе с ним уяснение, что, если и пребывает он в инкарнации, то нынешняя – последняя, и вскоре, по истечении сил изношенного тела, пораженного недугом, ему предстоит встреча с давними своими судьями…

За что они судили его? Вот вопрос…

Он сел за покосившийся кухонный стол, провел пальцем по скрипучей клеенке, впервые обратив внимание на ее рисунок гастрономических этюдов шашлыков, цыплят табака, сосисок с горошком…

Клеенка, пришпиленная по краям канцелярскими кнопками, застилала стол и несколько лет назад, когда он впервые очутился в этой квартирке, решив, что прошлая, четырехкомнатная, излишняя роскошь и, разменяв ее на две, можно за счет аренды получать стабильный доход, много превышающий его жалкую пенсию профессора-египтолога, осваивающего уже седьмой невеселый десяток лет пребывания на поверхности планеты, сутулого, пепельно-седого, мрачноватого бобыля. Ни к чему не устремляющегося, проживающего убого и механически….

Впрочем, когда-то он жаждал многого: и земных богатств, и власти, и денег, и женщин, и путешествий…

Однако вечно кто-то подставлял ему подножку на финальной черте всех его претворяющихся в действительность возжеланий.

Богатство и деньги обретались, но неизменно волею обстоятельств он лишался всего накопленного; путешествия приедались, а женщины… они просто не любили его, словно чувствуя, что физическая близость ему в тягость, а он и в самом деле испытывал от нее стыд какого-то тягостного греха…

…Он поглядел в окно на блеклый ландшафт ранней весны: пустырь с почернелыми островками снега на пожухлой траве, кривенькие, худосочные сосенки, голый кустарник вдоль железной дороги, закопченные составы с нефтью, скопившиеся на путях… Сырой ветер трудолюбиво полоскал развешанные на бельевых веревках простыни, наволочки и чье-то огромных размеров исподнее. Жалась на лавочке унылая фигура человека в драповом пальто и в шляпе, нахлобученной на уши. Человек жевал банан, утирая торчавший из-под шляпы нос.

Железная дорога уходила в сторону Казани.

В последнее время он открыл в себе некоторые способности к эмоциональному, даже, скорее, к ассоциативному восприятию звукового состава слова.

В слове «Казань» ему слышался звон Скользнувших сабель, ударами которых обменялись на скаку всадники.

Услужливая память тотчас принялась за воссоздание картин этого города, куда вела отсюда дорога, но города иной эпохи, когда человек на коне с саблей удивлял кого-либо своим видом не больше, чем гражданина на лавочке под окном – банан, прилетевший к нему с другого материка.