– Сумасшедшая?

– Как есть тронутая. Еще при оккупации сюда ее с лазарета привезли зачем-то. Вроде шишкой какой-то в комендатуре была, переводчицей, что ли. А как заарестовали ее немцы, так она с ума и сошла. Уж не знаю, чего с ней там в тюрьме супостаты делали.

– А потом она куда девалась?

– Да никуда. Так и жила в том дворе. Туда никто больше и не селился. Страсти-то какие. А потом муж ее объявился. Раненый был, лечился все время. Весь изувеченный, в чем только душа держалась?

– На фронте ранили?

– Какой там! Тоже в тюрьме немецкой. Их, почитай, вдвоем и заарестовали. Только она умом тронулась, а он – живуч оказался. Пожили еще с годик тут, а потом и умерла болезная. Тихо и незаметно. Утром не проснулась. Отмучалась, стало быть.

– А муж?

– А муж съехал. Незнамо куда. Тоже, наверное, помер уже. Не жилец был.

– А звали, звали как их?

– Она Дарья, Дашенька. Хорошо помню. А его звали… как-то по-простому… то ли Семен, то ли Сергей. Степан? Не помню. Его не видно и не слышно было. Болел все.

– А фамилия какая? У обоих.

– Мм… Лихо… Лихочук… Лихорчук… Нет. Не фамилия. Это его мужики так кликали – «Лихо». Болезный, мол.

– Кличка, что ли?

– Так, почитай, кличка. А от фамилии или нет, не помню уже. Тогда много было больных мужиков. Кто без руки, кто без ноги, кто вообще без глаз. Людей за колючку сажали, тут, в северной части города. Птичник бывший был, совхоз. А там ироды глаз людей лишали, плетью, говорят, специально кто-то выбивал.

Ого! Было уже такое.

– Шайтан?

– Кто?

– Ну, палача этого с плетью как звали, Шайтан?

– Ой, не знаю, дорогой ты мой. То, что нехристь, это точно, ни гроба ему, ни покрышки. Там в полицаях русаков и не было, почитай, нехристи одни.

– А этот, Лихо, – русак?

– Чистокровный. С Украины откуда-то. Или нет. Или вообще местный? Ой, я не разобралась. По говору вроде западэнец, чернявый сам. А заарестовали их с женой немцы тут вроде как местных. Не знаю. Да и не интересовалась особо. Своих было бед не перехлебать в обед.

– А этот, изуродованный муж, работал? Чем жил-то?

– Да вроде пособие по инвалидности. Какая работа? Не пил, не курил, вот и хватало грошей этих. А потом исчез куда-то, ни с кем не попрощался, ничего с собой из скарба не забрал. Вышел из дому и не вернулся. Может, и убили где…

– Почему вы так решили?

– Сынок, ничего я не решила. Ты шел бы домой уже. Только душу разбередил.

– Последний вопрос, бабушка Маруся, – взмолился я.

– Ну давай. Что с тобой поделаешь?

– Нашли убийцу-то? Кто татарку с дочерьми порешил? И деда?

– Какой там! Взялись было искать, допрашивали всех, а потом – как отрезало. Не до того, видать, было.

– А…

– А и хватит беседовать. Иди, дорогой. Плохая это история для вашей… летописи.

– Ну да, ну да. Спасибо, баб Маня. Здоровья вам.

– И тебе не хворать, пострел.

– Дай Бог мужа вашей Танюхе…

– Иди уже, балабол.

– Иду. Вот, значки пионерские, это подарок вашим внукам. От старшего поколения младшему. Нехай растут отличниками.

Блин, опаздываю на вокзал!

Шибче несите, ноги!

На электричку мы все-таки успели, не подвели ноженьки и своевременно подкативший троллейбус. Тут нам повезло.

Точнее, лично мне повезло – Сан-Саныч к моему приходу уже был на вокзале, аккурат возле фонтана в знаменитом «итальянском дворике». И был он здесь, по всем признакам, уже давненько. Потому что сосредоточенно и с интересом слушал ахинею, которую несла ему пестро прикинутая пожилая цыганка, имеющая группой поддержки еще около десятка своих соплеменниц возрастом от года до тридцати.

Как их вообще сюда пустили? По этим временам власти их особо не празднуют. И куда только дорожная милиция смотрит?

Мелкая чумазая детвора уже обступила Козета плотным кольцом и монотонно подергивала его за штанины, не забывая при этом чего-то жалобно клянчить, да так виртуозно, что практически не мешала вдумчивому монологу ведущей Кассандры. Чаялэ постарше как бы невзначай блокировали все подходы к клиенту, широко развернув огромные цветастые юбки так, словно были готовы в любой миг удариться в пляс и зажечь не по-детски «Цыганочку» с выходом. Но… покамест не зажигали. Работали «лоха» тихо, грамотно и плотно.

Сан-Саныча, конечно, голыми руками не возьмешь, да и не мальчик, поди, знает, что это за публика, да только…

Чего он завис-то?

– …Когда у человека сердце каменное, никому он добр не будет. Только издали на такое сердце и можно полюбоваться, что на статую. Да только что ты там сквозь камень разглядишь-то?

Что она несет? Ерунда какая-то.

– Близко, близко счастье твое ходит, и готовым тебе к этой встрече нужно быть постоянно, потому что сердце у избранницы твоей – камень, хоть и глаза у нее добрые. Вижу я, как мается душа твоя, а мысли ненужные разбегаются по сторонам, что тараканы…

Она что, гипнотизирует его?

А он? Чего он ушами-то хлопает? Мелкие попрошайки вон кармашки уже ему наглаживают на брюках, нежно и с любовью. Выщупывают чего-то там себе…

– …А как спросит тебя Ирина, свет твой ненаглядный, чего кручинишься, мол, так солнечный луч лба твоего коснется, обогреет и успокоит. Ты пусти этот свет внутрь себя, прогони темень и в чисто поле иди светлый, чистый…

«…И голый», – автоматически про себя закольцевал я логическую цепь.

Вон оно что!

Ляпнул, стало быть, Сан-Саныч тут неосторожно, что зазнобу его Ириной кличут, и… попал под местный «зомбоящик», «мама» не успев вякнуть.

М-да. И на старуху бывает проруха.

Спасать надо учителя моего. Да так, чтобы желательно без скандала и милиции.

Как там здороваются-то ромэлы? Помню еще, кажись…

– Дэвэ́с лачо́![2] – выкрикнул я в спину цыганке, подобравшись к ней почти вплотную.

Та слегка вздрогнула, но «работать» Козета не перестала. Даже голову повернуть не соизволила. Я же в свою очередь прямо кожей почувствовал, как слева и справа на меня нацелились сюсюкающие от умиления две цыганские гражданки – как же, такой маленький «рус», а умеет здороваться как ромы. Группа подстраховки, мать их.

– Скверна! – выкрикнул я еще громче. – Юбку свою от мужика убрала! Сегэ́р![3]