траулер, а траулеры в Чили находятся только на вооружении государственного флота (хотя Сантьяго не знал, есть в стране рыболовецкий флот или нет) — вкалывает в поте лица, не жалея себя, — пот можно собирать ведрами.

Ночью Геннадию часто не спалось — думал о доме, мысли были тяжелыми, острыми, тревожными: как там, что там, все ли живы? Чтобы перебить мысли, задавить в себе тревогу, он снова, как и днем, спускался в машинный отсек, брался за инструменты. Христиан тоже иногда засиживался в своем кубрике, но не настолько, как Москалев, — выкладываться под корешок у него не хватало сил.

Как-то в поздний ночной час они столкнулись на палубе, полюбовались зеленой лунной дорожкой, рассекшей океан пополам, после чего Христиан неожиданно вздохнул затяжно и громко, будто позавидовал чему-то. Оказалось, нет, не позавидовал, скорее наоборот.

— Геннадий, я очень хочу понять, но никак не могу, почему ты себе не даешь ни минуты отдыха?

— Да как-то так получается, Христиан… Не от меня это зависит. В море ведь скоро выходим, поспеть к сроку надо.

— И море тебе тоже ничего не даст, ни одного грамма отдыха… Ты, Геннадий, будешь вкалывать, как проклятый, я тебя изучил досконально.

— А каким мне еще быть, Христиан? Я же, как мне было обещано, в компании — совладелец, так что вкалывать приходится до седьмого пота. Все пополам: Сантьяго вносит деньги, я — свой труд.

— Все пополам? Кто тебе сказал это, Геннадий?

— Как кто? Сантьяго. Лично. Собственной персоной.

— Здесь нет ничего твоего, все принадлежит Сантьяго. И кружка, из которой ты пьешь чай, и койка, на которой ты спишь, и газовая плита на камбузе, и судовая машина, на которой ты подорвал здоровье, пока устанавливал ее, — все-все-все, словом.

— Сантьяго говорил мне совсем другое.

— Мало ли чего говорил тебе Сантьяго… Компания уже зарегистрирована. Твоей фамилии в списке учредителей нет.

Геннадий почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, он поежился — стало холодно, вместо ответа он пробормотал что-то жалобно и невнятно.

— Хочешь, я покажу тебе документы? — предложил Христиан.

В ответ не услышал ничего, даже задавленного сипения: у Геннадия язык онемел во рту, — онемел и прилип к нёбу.

— Хочешь? — вторично предложил Христиан, Геннадий в этот раз нашел в себе силы кивнуть.

Христиан показал ему учредительные документы. Там фигурировали имена Сантьяго, его жены Людмилы, его брата, которого Москалев никогда не видел и даже не слышал о нем, и еще какого-то человека, — может, отца реторнадо Альмего, может, кума или свата, или как там называются эти "должности" в семейных иерархиях Южной Америки, — в общем, были перечислены все, кроме Геннадия Москалева.

Приступ удушья, навалившийся на него, не проходил. Такого удара от выпускника Астраханского института рыбного хозяйства, которому доверился, Геннадий не ожидал.

— В общем, Геннадий, ты все понял? — спросил Христиан тихо и как-то жалостливо. — Делай выводы. Ничего, что есть на шхуне, тебе не принадлежит и принадлежать не будет. Это — имущество Сантьяго и его семьи.

Выводы Москалев уже сделал: никакого моря, к выходу в которое он с такой надеждой готовился, не будет. Более того — он был болен сам, сильно болен. Ворочая в одиночку тяжести, он — во имя Сантьяго Альмего, — порвал себе спину. А это — инвалидность, он покалечился.

Боль ударила его сзади, пробила обе лопатки сразу, прямо во время разговора. Он с шипением втянул в себя воздух и медленно, словно бы не веря тому, что происходит, лёг на палубу.

— Что с тобой? — встревожился Христиан.

Геннадий, сглатывая боль, как невкусную еду, попавшую в рот, обрезая в себе слова, потому что сил, чтобы говорить, не было совсем, рассказал о беде, в которую сам себя загнал. Христиан лишь головой покрутил озабоченно — не думал он, что Сантьяго так поступит со своим компаньоном, по сути — близким человеком.

— У меня друзья имеют в столице клинику, — сказал Христиан, — они хорошие врачи. Утром поедем к ним показываться. Это тебе никак не помешает…

Дорога до Сантьяго была прямая, асфальт укатанный, ехать по нему — одно удовольствие. Христиан купил билеты, и они забрались в автобус.

Пеликан не отходил от Геннадия, когда тот собирался в дорогу, ухватил клювом за рукав, крепко ухватил, не хотел отпускать. Все понимал умный пеликан, и на Геннадия и на самого себя посматривал с жалостью. Что будет дальше, он не знал.

— Я постараюсь вернуться, — сказал Геннадий пеликану по-испански, хотя вряд ли что понял пеликан из его слов, — отпусти ты меня с Богом!

Через два часа они с Христианом уже прибыли в Сантьяго. Друзья-медики Христиана были такие же благожелательные, как и он сам, ситуацию с Геннадием поняли мгновенно, сделали несколько рентгеновских снимков и расстелили крупные пленки на стеклянном столе, снизу подсветили большой матовой лампой.

Несколько минут, не произнося ни слова, они рассматривали снимки и, будто удивленные птицы, звонко цокали языками. Во время этого птичьего разговора то один из них, то другой обводили пальцами какое-нибудь расплывчатое место в четком рельефе позвоночника, отпечатавшегося на пленке… Пробовали найти еще мутные места, но потом решили: хватит того, что они уже нашли.

Переглянувшись, молодые врачи обступили Геннадия кругом.

— Ну что, дорогой русо, — начал разговор один из них, с узким умным лицом и ровным пробором, разделившим блестящие черные волосы пополам — старший в этой команде. — Дела твои оставляют желать лучшего.

— А чего такого произошло? — встрял в разговор Христиан.

— В двух местах сместились диски, наехали друг на друга. Образовалась межпозвонковая грыжа, штука очень болезненная…

— И что делать?

— Только лежать в постели и смотреть телевизор. И — никакой работы, любую тяжесть выше двухсот граммов поднимать запрещено.

— А кто будет меня кормить? — вырвался у Геннадия невольный вопрос.

Молодые люди смутились. Дружно, все сразу, в один слаженный хор, где и отдельные слова слышались, и восклицания, и ахи с охами, и еще что-то, не очень внятное, и целые успокаивающие фразы; но насчет того, как быть, никто из них не мог сказать ничего толкового. Старший приподнял одно плечо, отвел глаза в сторону, — в этих делах он не был помощником.

И совета никакого не мог дать. На прощание сказал:

— Сместившиеся позвонки у тебя, русо, давят на нервы, отсюда и боль… Я знаю — очень сильная. Сейчас тебе не о работе надо думать, нет. Тебе сейчас — только лежать и лежать, иначе — конец.

Что делать?

Когда вышли из клиники, Христиан вздохнул зажато, будто приговор касался не Геннадия, а его самого, спросил:

— Ну чего, возвращаемся к Сантьяго Альмего?