Эта набоковская аллюзия наделена смыслом гениального предвидения, а именно: вопреки хронологии она отзывается в двух произведениях Маяковского: поэме «Облако в штанах», где декларируется любовь напоказ, и в «Стихах о советском паспорте», написанных почти через четыре года после «Машеньки». Этим, однако, роковое совпадение не исчерпывается. Маяковский, торжественно провозгласивший:

написал это стихотворение незадолго до самоубийства, по сведениям советских комментаторов – в июле 1929 года, и тогда же отдал его в редакцию «Огонька». Публикация была задержана, и стихотворение появилось в печати уже после смерти Маяковского, среди материалов, посвященных его памяти. Жизнь тем самым подражает искусству, параллель возникает в пределах пародийно означенной темы паспорта как бюрократического удостоверения души. Русский поэт-эмигрант Подтягин умирает, потеряв паспорт, советский поэт Маяковский погибает, прославив свое обладание «краснокожей паспортиной». Показательно в этом контексте высказывание Набокова: «Истинным паспортом писателя является его искусство».

Вернусь к центральному мотиву романа. Отправным условием воскрешения образов прошлого служит картинка, снимок. Ганин погружается в роман-воспоминание, увидев фотографию Машеньки. Показывает ее Ганину Алферов, муж героини произведения. «Моя жена – прелесть, – говорит он. – …Совсем молоденькая. Мы женились в Полтаве…» Полтава – место женитьбы пожилого Алферова на молоденькой Машеньке – пародийная отсылка к поэме А. Пушкина «Полтава», где юная Мария бежит к старику Мазепе.

По мере того как пространство прошлого оживает в памяти героя, обретает звуки и запахи, берлинский мир теряет живые признаки, превращается в фотографию: «Ганину казалось, что чужой город, проходивший перед ним, только движущийся снимок».

Для старого поэта Подтягина Россия – картинка, он говорит о себе: «…я ведь из-за этих берез всю свою жизнь проглядел, всю Россию». Выделенная единственная визуальная регистрация мира определяет характер его творчества. Не случайно стихи-картинки Подтягина печатались в «журналах “Всемирная иллюстрация” да “Живописное обозрение”».

Утрата признаков реального существования, в частности запаха-души, обусловливает трансформацию живого образа в зрительный объект, что равноценно его умиранию, уничтожению. Отсюда и Россия, оставшаяся только в визуальной памяти других персонажей романа, исчезает из реальности. «А главное, – все тараторил Алферов, – ведь с Россией – кончено. Смыли ее, как вот знаете, если мокрой губкой мазнуть по черной доске, по нарисованной роже…»

Условие это реализуется в романе многократно. Так, смерти Подтягина предшествует условный переход его образа в фотографию. «Снимок, точно, был замечательный: изумленное, распухшее лицо плавало в сероватой мути». И далее: «…Клара ахнула, увидя его мутное, расстроенное лицо».

Одной из активных сил, уничтожающих запах, в романе провозглашается ветер. Ганин, встречаясь с Машенькой в Петербурге, «на ветру, на морозе», чувствует, как «мельчает, протирается любовь». Период свиданий в зимнем городе, который герой называет «снеговой эпохой их любви», содержит отсылку к сборнику А. Блока «Снежная маска». У Блока:

У Набокова: в снах / воспоминаниях Ганина: «…и в ледяных вихрях в темном переулке он обнажал ей плечи, снежинки щекотали ее…» Другой адресат набоковской отсылки – текст Пушкина (об этом см. ниже). Таким образом, свойство полигенетичности, т. е. наличия у аллюзии нескольких адресатов, обнаруживается уже в первом романе Набокова.

Зловещий образ ветра, губящего запах / живое присутствие души, трансформируется в повествовании в «железные сквозняки» изгнания. Разрушительная функция ветра – отсылка к поэме А. Блока «Двенадцать».

Именно такова уничтожающая роль ветра в судьбе старого поэта Подтягина. Отправляясь с Ганиным в полицейское управление, «он поежился от свежего весеннего ветра». На империале Подтягин забывает с трудом добытый паспорт, потому что «вдруг схватился за шляпу, – дул сильный ветер».

Уже в «Машеньке» появляется прием буквального прочтения фразеологического оборота, применяющийся широко в зрелых произведениях Набокова. Примером служит упомянутая выше шляпа. Выходя из полицейского управления, Подтягин радостно восклицает: «Теперь – дело в шляпе», полагая, что наконец выберется из Берлина. По дороге за визой во французское посольство ветер сдувает с него шляпу; схватившись за нее, поэт забывает паспорт.

Уничтожению запаха как присутствия живой души противопоставлено в романе его сохранение посредством перевода в текст, в произведение, что отождествляется с переводом в бессмертие. Глядя на умирающего Подтягина, Ганин «подумал о том, что все-таки Подтягин кое-что оставил, хотя бы два бледных стиха, зацветших для него, Ганина, теплым и бессмертным бытием: так становятся бессмертными дешевенькие духи…» Вечное цветение, сохранение аромата / души возможно для образов поэтических, принадлежащих к пространству креативному. Характерно отсутствие живых цветов в призрачном мире изгнания: в пансионе стоят две пустые хрустальные вазы для цветов, «потускневшие от пушистой пыли». Жизнь Ганина до воспоминаний о Машеньке – «бесцветная тоска».

Маршрут мотива «запах-душа», достигая категории бессмертия, возвращается к исходному доминантному образу романа – розе, цветку загробного мира, с которым также связана идея воскресения, – напомню о датировке действия апрелем.

Роман «Машенька» реализует поэтическое воскресение мира прошлого, первой любви героя под знаком sub rosa, что создает пародийную оппозицию каноническому литературному образу розы – символу прошедшей любви и утраченной молодости. Пародируемым адресатом может быть целая серия произведений, а именно: стихотворение И. Мятлева «Розы»; стихотворение в прозе И. Тургенева, названием и рефреном которого стала первая строка из произведения И. Мятлева: «Как хороши, как свежи были розы…» Отмечу, что сцена в «Машеньке», когда Ганин, сидя на подоконнике уборной, мечтает о девушке, – пародийное отражение тургеневской сцены: девушка в летний вечер в окне «пристально смотрит в небо…» И наконец, в выстраиваемом ряду адресатов следует назвать стихотворение И. Северянина «Классические розы», эпиграфом к которому служит первая строфа из Мятлева. Написанное в том же году, что и роман «Машенька», оно обнаруживает с ним особенно близкое тематическое соседство.