— Ой! — вскрикнула Винни. — Ой! Не смей! Не трожь мою жабу!

И, даже не успев сообразить, что она делает, изогнулась, просунула руку сквозь прутья, схватила жабу и опустила ее на траву во дворе — от беды подальше.

Внезапно ее охватило отвращение. Собака скулила, тщетно скребла забор, а Винни застыла на месте, уставившись на жабу, снова и снова вытирая руку о юбку. Но затем она вспомнила свои прежние встречи с жабой, и отвращение исчезло. Опустившись на колени, Винни прикоснулась к ее спинке. Кожа была шершавой и в то же время мягкой. И холодной.

Винни встала и поглядела на собаку. Та ждала за забором, склонив голову набок, не спуская с жабы алчного взгляда.

— Это моя жаба, — сказала ей Винни. — Оставь ее в покое.

А затем повернулась и побежала в дом, к себе в комнату, к комоду, где она спрятала бутылочку Джесса — бутылочку с водой из источника. И мигом вернулась назад. Жаба все еще сидела там, где она ее оставила, и собака все так же ждала у забора. Винни вынула пробку из горлышка и, присев, очень медленно и осторожно вылила драгоценную воду на жабу.

Собака наблюдала за ними, а потом, вдруг заскучав, зевнула. Она повернулась и вприпрыжку помчалась по дороге в деревню. Винни подняла жабу и долго держала ее на ладони, уже совсем без отвращения. Жаба, моргая, сидела спокойно, ее влажная от воды спина блестела.

Маленькая бутылочка была теперь пуста. Она валялась на траве у ног Винни. Но если все это правда, то там, в лесу, еще много воды. Там ее гораздо больше. Когда ей исполнится семнадцать… если она решится, там, в лесу, еще много воды. Винни улыбнулась. А потом наклонилась, просунула руку сквозь прутья и отпустила жабу.

— Ну вот! — сказала она. — Ты свободна. Навсегда.

«Добро пожаловать в Лесную Прогалину» — возвещала придорожная надпись, однако с трудом верилось, что это — та самая Лесная Прогалина. Главная улица почти не изменилась, но появилось множество других, пересекавших ее. Дорогу, покрытую теперь асфальтом, разделяла белая полоса.

Мэй и Тук в громыхающем деревянном фургоне, запряженном старой откормленной лошадью, неспешно въехали в Лесную Прогалину. Вообще-то их уже не удивляли постоянные перемены, но здесь они казались ужасающими и наводили тоску.

— Гляди, — сказал Тук. — Гляди, Мэй. Разве не здесь был лес? Он исчез! И пенька не осталось! И ее дом… его тоже нет.

Здесь уже ничего нельзя было узнать, но Туки надеялись, что рассмотрят все получше с холма, когда-то высившегося за деревней, а теперь уже почти сплошь застроенного.

— Да, — кивнула Мэй, — думаю, здесь. Но не уверена… столько времени прошло…

Теперь на этом месте стояла бензоколонка. Молодой человек в грязном комбинезоне вытирал ветровые стекла широкого старомодного «хадсона». Завидев Туков, молодой человек ухмыльнулся хозяину машины, лениво прислонившемуся к колесу:

— Гляньте-ка! Деревенщина пожаловала!

И оба захихикали.

Тряский фургон катил мимо сельских домиков, вскоре сменившихся магазинами и другими заведениями: палатка с хот-догами, химчистка, аптека, универмаг, еще одна бензоколонка, высокое белое здание с нарядной верандой, местная гостиница с дешевым ресторанчиком… Почта. А вот и тюрьма, но не та, что прежде: побольше, выкрашена в бурый цвет, с конторой для представителя округа. Перед входом в контору стоял черно-белый полицейский автомобиль с красной мигалкой на крыше и похожей на мухобойку антенной на ветровом стекле.

Мэй взглянула на здание тюрьмы и тут же отвернулась.

— Видишь вон там? — указала она. — Вон ту закусочную? Давай выпьем по чашечке кофе. А?

— Давай. Может, там что-то узнаем.

Внутри закусочная вся блестела и пахла линолеумом и кетчупом. Мэй и Тук уселись за длинной стойкой на скрипучие табуреты-вертушки. Из-за двери кухни возник бармен и окинул их оценивающим взглядом. Посетители как посетители. Немного странные, пожалуй… особенно одежда… но на вид вроде не мошенники. Он бросил им меню и оперся о булькающий охладитель оранжада.

— Вы, ребята, откуда?

— Да вот, — сказал Тук. — Проездом.

— Ясно… — кивнул бармен.

— А скажите, — вертя в руках меню, осторожно начал Тук, — ведь правда там, на другой стороне поселка, когда-то был лес?

— Ну да, — ответил бармен. — Только года три назад, или около того, приключилась страшная гроза. Молния ударила в большое дерево и расщепила его до самой середины. Начался пожар, ну и сами понимаете… Сплошной бурелом. Пришлось все расчищать бульдозерами.

— О! — Туки переглянулись.

— Две чашечки кофе, пожалуйста, — сказала Мэй. — Черного.

— Конечно. — Бармен отложил меню, налил кофе в глиняные кружки и опять прислонился к охладителю.

— В этом лесу был пресный источник, — отважился Тук, прихлебывая кофе.

— Насчет этого ничего не знаю, — пожал плечами бармен. — Говорю же, все расчистили бульдозерами.

— О! — только и произнес Тук.

Позже, когда Мэй отправилась за продуктами, Тук пешком через весь поселок вернулся назад к холму — тем же путем, которым они приехали. Теперь здесь стояли дома и зернохранилище, но на дальнем склоне виднелась железная ограда кладбища.

Сердце Тука забилось чаще. Он еще раньше заметил кладбище, как только они сюда въехали. И Мэй тоже. Но тогда они промолчали, хотя оба знали, что здесь могут храниться ответы и на другие вопросы. Тук одернул свою старую куртку, прошел в арку с причудливым кованым орнаментом и остановился.

Прищурив глаза, он вглядывался в заросшие травой ряды надгробий. И вот вдалеке, справа, он увидел высокий памятник, на вид внушительный, но уже слегка покосившийся. На нем было высечено только одно имя: «Фостер».

Тук не спеша направился к нему. И, приближаясь, увидел, что памятник окружают другие надгробия, поменьше. Семейный участок... И тут горло его перехватило. Это здесь... Он хотел, чтобы именно так и было, но теперь его охватила печаль. Опустившись на колени, он прочитал надпись: «Вечной памяти Винифред Фостер Джексон. Любимой жене. Любимой матери. 1870-1948».

«Значит, — сказал сам себе Тук, — два года. Она умерла два года назад». Он поднялся с колен и огляделся в замешательстве, пытаясь сглотнуть ком в горле. Но вокруг было пусто, никто его не видел. На кладбище стояла глубокая тишина. Позади в ветвях ивы щебетал черный, с красными крыльями дрозд. Тук торопливо вытер глаза. Затем снова одернул куртку и, подняв руку в коротком прощальном жесте, громко сказал: