Лишаясь поддержки лагерной «массовки», наиболее активные протестные группы уже в одиночку вступали в открытую борьбу и оказывали ожесточенное сопротивление. Так было, например, в 5 лагерном отделении Горлага, где «организаторы волынки вывесили на жилых бараках черные флаги и лозунги контрреволюционного содержания, лагерную администрацию в жилую зону не впускали и начали всячески терроризировать заключенных, которые не хотели их поддерживать».1 Дело, в конечном счете, закончилось стрельбой по заключенным и многочисленными жертвами со стороны восставших. Многие лидеры героически погибли во время подавления восстания, в которое, в конечном счете, переросла мирная забастовка. Аналогичная ситуация - раскол забастовщиков, террор по отношению к «лояльным заключенным», попытки организовать сопротивление, не допустить массового выхода за зону - сложилась при подавлении волнений в 10 лагерном отделении Речлага.

Очень часто спокойная уверенность зачинщиков контрастировала с растерянностью и испугом основной массы заключенных. Последние легко поддавались на «разложенческую» агитацию агентуры МВД и МГБ, но не решались выступить ни против комитета, ни тем более против скорого на расправу националистического подполья. Не имея «внутреннего ядра» и организации эти заключенные выступали в роли «болота», за которое активно боролись противостоявшие друг другу силы. В конце концов, «болото» старалось выйти из конфликта с администрацией, сдаться на милость победителя. В качестве возможной «охранной грамоты» обсуждалась даже возможность расправы с «упертыми»: «среди заключенных из числа русских высказывается настроение расправиться с украинцами, которые затеяли волынку» (Горлаг) 98.

В 4 лаготделении Горлага отмечалось появление группировки из русских, которая имеет намерение напасть на бандеровцев. По оперативной информации, в 5 лаготделении того же Горлага многие заключенные «из числа старого контингента» заявляли: «Если руководство лагеря не примет меры к наведению порядка в лагере, они сами будут наводить [его] в открытой борьбе с бандеровцами».99 Во втором лагерном отделении Речлага противоречия обнаружили себя сразу после прибытия «штрафного» этапа из Песчаного лагеря. Настрой новичков на жесткую борьбу и забастовку не понравился многим заключенным-шахтерам из числа «работающего контингента». Они тоже ждали приезда «московской комиссии», но попутно пытались урезонивать песчанлаговцев. В конечном счете, водораздел пролег между «двадцатипятилетниками» (им нечего было терять) и «короткосрочниками», которые боялись репрессий со стороны властей и совсем не хотели «еще добавлять срока»100.

Власти довольно умело использовали в своей «разложенческой» работе национальные противоречия, давно уже обнаружившие себя в лагерях, страхи и враждебное отношение ряда лагерных группировок к сплоченным, решительным и презирающим остальных заключенных «бандерам». Жалобы на сознательное разжигание лагерной администрацией национальной розни, больше того, использования этой национальной розни как одного из элементов системы управления лагерями были одним из лейтмотивов жалоб заключенных: «администрация поощряла рознь между заключенными, вследствие чего имели место убийства. Оперработники создавали условия для распрей»101; «в лагере разжигается национальная рознь между украинцами и другими нациями»102; «опергруппа создает искусственно вражду между русскими и украинцами»103.

В документах Гулага часто можно встретить указания на единую координирующую волю, руководившую ходом волнений в том или ином особом лагере. Однако то, что воспринималось как «единая воля» забастовщиков (удивительное созвучие требований к верховной власти и обвинений в адрес лагерной администрации), следует отнести скорее к своеобразной филиации идей, к «проговариванию» мыслей, давно выношенных и сформулированных в лагерных сообществах, прежде всего и главным образом в политических. При этом общая динамика событий в особых лагерях говорит об эволюции избранных форм борьбы заключенных в сторону ужесточения позиций и требований, вдохновленных как внутренними изменениями в самом Гулаге, так и обстановкой в стране и в мире.

Отмечая готовность власти к восстановлению обратной связи с лагерным населением, необходимо подчеркнуть, что даже если бы власть и не обнаружила такой готовности, сигнал из лагерей все равно бы до нее дошел и потребовал ответственных решений. Весной - в начале лета 1953 г. обстановка в стране вообще была напряженной. Неумело и размашисто проведенная амнистия усугубила ситуацию. В Норильске и вокруг него обстановка была до предела напряженной. Ситуация была взрывоопасной не только в особом Горном лагере, но и в обычных ИТЛ этого обширного и стратегически значимого региона. Недаром начальник Норильского медно-никелевого комбината (и одновременно Норильского ИТЛ) подполковник П. И. Кузнецов забрасывал Москву и местные партийные органы паническими телеграммами1. Именно восстание в Горлаге впервые после долгого перерыва вывело локальные конфликты заключенных с лагерной администрацией на уровень взаимоотношений с верховной властью.

Сами события разворачивались на фоне борьбы в Кремле, приведшей к поражению и гибели Берии.

Конфликты между различными уголовными группировками и их выступления против требований режима оказывали на систему принудительного труда в СССР не менее разрушительное действие, чем выступления политических заключенных. Не случайно волынки, организованные уголовными группировками в обычных ИТЛ в 1953-1954 гг., попадали порой в контекст массовых неповиновений заключенных особых лагерей. Пусковой механизм ожесточенного столкновения между группировками в Норильском ИТЛ (лагерные отделения № 5, 6, 13 и 35) 17 июля 1953 г. руководство МВД напрямую связывало с «влиянием длившейся около 3-х месяцев волынки заключенных в Горном лагере», приведшей к деморализации лагерной администрации и способствовавшей падению режима1. Другой предпосылкой волынки были общие для многих лагерных подразделений Гулага особенности производства, в котором были заняты участники конфликта. Объекты работы не были разгорожены, что давало возможность свободно перемещаться по всей промплощадке и «организовывать всевозможные сборища». На промплощадке совместно с заключенными работало свыше 8 тыс. вольнонаемных рабочих, в том числе, освобожденных из тех же самых лаготделений. Эти вольнонаемные не только поддерживали тесную связь с заключенными, проносили для них спиртные напитки, но и придерживались традиций уголовного мира и сами принимали участие в драках.

Зафиксируем вслед за гулаговскими бюрократами связь разнородных событий - выступлений заключенных особого лагеря с политическими требованиями и заурядных разборок уголовных группировок в борьбе за власть над зоной. И те, и другие, первые осознанно, вторые в силу шкурного интереса и традиций Гулага, разрушали Гулаг не только как узилище, но и как сектор экономики. Чтобы помешать беспорядкам, волнениям, бунтам и забастовкам, нужны были очевидные изменения в режиме содержания заключенных: в первую очередь, раздельное содержание различных категорий осужденных, уменьшение производственных зон, увеличение охраны, изоляция от вольнонаемных рабочих. Но стоило только последовательно провести требования режима, и Гулаг как производственный организм просто лишился бы воздуха. Проблема не имела разрешения в принципе, непримиримое противоречие между производственной и пенитенциарной ролью лагерей и колоний воспроизводило условия и предпосылки массовых выступлений против режима управления лагерями, то подрывая производственные возможности системы формальными строгостями режима, то создавая условия «разболтанности» лагерного населения вследствие особенностей тех или иных значимых и масштабных производств и строительств.