Строго говоря, прямых доказательств того, что восстания и забастовки в Гулаге после смерти Сталина сыграли столь значимую роль в истории СССР, не существует. В данном случае, речь идет скорее о концептуализации известных фактов, попытке установления между ними причинно-следственных связей, о «квалифицированном предположении» («educated guess»), основанном на определенном понимании советской системы власти. Безоговорочно согласиться с подобными суждениями мешает не очевидный, но весьма существенный факт - в одном ряду с осмысленными выступлениями заключенных особых лагерей, действительно посылавших власти политический сигнал на близкую послесталинскому руководству тему - нарушение социалистической законности «бериевцами», оказались традиционные бунты и волынки в ИТЛ, новые вспышки давно шедшей в лагерях войны «воров» и «сук». Эти события, как показывают документы МВД и партийных инстанций занимали высшее партийное руководство ничуть не меньше чем, казалось бы, более опасные «политические» волнения в особых лагерях. Значение имело скорее количество жертв и пострадавших среди участников конфликтов, чем их политическая направленность. Массовые неповиновения заключенных, ставшие с конца 1940-х гг. привычным элементов образа жизни лагерей, но значимые в поздние сталинские времена лишь для бюрократов среднего звена, теперь приобрели иной, политический, статус.

То, что хрущевское руководство определяло с помощью эвфемизмов о «восстановлении ленинских норм» и «социалистической законности», было на деле бессознательной борьбой с аномалиями позднего сталинизма, опасными для самого режима. Начиная с военных времен именно в сталинских лагерях вызревала угроза десакрализации «верховной власти», питаемая социальной глухотой режима, массовой люмпенизацией населения страны, из которого едва ли не каждый десятый имел тюремно-лагерный опыт. Диктатура, возникшая для и на основе мобилизационной экономики, превратила привычный авторитарный произвол в непривычный беспредел, при котором «некуда пожаловаться». А это, как поняла, в конце концов, и сама власть таило в себе угрозу существованию режима. С этой точки зрения хрущевский «ренессанс» (апелляция к «ленинским нормам») и вспышка волнений и беспорядков после 1953 г. как в лагерях, так и на воле, были явлениями одного ряда. Они представляли собой возвращение к неким «нормам» традиционного существования, к восстановлению работоспособности даже таких специфических форм обратной связи народа и власти как бунты, массовые беспорядки, забастовки и мятежи. Волнения в лагерях не только первыми донесли до высшего руководства СССР один из самых острых сигналов о необходимости изменения репрессивнокарательной политики, но и заставили задуматься о модификации всей сталинской политической модели.

Массовый «выброс» в общество людей с лагерным опытом максимально усилил процесс люмпенизации определенных групп населения СССР. Маргинальные элементы (в узком смысле этого слова) - безработные, тунеядцы, мелкие базарные торговцы, хулиганы станут непременными участниками практически всех известных нам крупных беспорядков хрущевского времени. Их криминально организованная часть - блатные, неразличимые в толпе, растворявшие в общей сутолоке погрома, всегда играли в беспорядках свою отдельную тему и стремились к реализации целей, часто далеких от целей остальной толпы. В абсолютном большинстве случаев блатные не были главной движущей силой крупных волнений, хотя иногда и придавали им очевидный уголовный оттенок, делали жестокими и агрессивными, провоцировали участников на прямое столкновение с властями (нападения на отделения милиции и т.п.). Зато во множестве мелких групповых конфликтов и столкновений с властями именно эти "самоорганизованные полууголовники" были зачинщиками и лидерами.

Этому способствовало, прежде всего, то, что люди, которых особенно легко затягивало в воронку конфликта, испытывали глубокий социальный стресс, выпадали из нормального социума и легко подчинялись архаичным формам самоорганизации, привнесенным из Гулага. Страна, потерявшая 30 млн. человек во Второй мировой войне, имевшая на своем попечении миллионы послевоенных сирот, измученная террором и массовыми репрессиями, наполненная людьми с лагерным прошлым и осужденными при Сталине за самые незначительные проступки по различным экстраординарным указам и постановлениям, а также миллионами деклассированных крестьян, давно и тяжело страдала от множественных кризисов -демографического, "модернизационного", кризиса урбанизации.

Огромное количество людей, переживших и переживавших личный кризис идентичности, выпавших из устойчивого круга традиционного быта и бытия, было социально дезориентировано и - реально или потенциально - асоциально.

Неудивительно, что массовая амнистия 1953 г. не только сыграла роль пускового механизма неудержимого распада Гулага, но и открыла канал переноса специфически гулаговских и заведомо конфликтных практик в «большой социум». На свободе в одночасье оказалось множество неустроенных людей, утративших навыки жизни на воле, воспринятых «волей» как чужаки и изгои, может быть и хотевших начать все заново, но далеко не всегда имевших для этого силы и необходимый социальный опыт. По амнистии из лагерей и колоний было освобождено 1.201.738 человек, что составило 53,8 % общей численности заключенных на 1 апреля 1953 г. По этой причине было ликвидировано 104 лагеря и 1567 колоний и лагерных подразделений108. Абсолютное большинство амнистированных уже к началу июля 1953 года оказалось на свободе и получило прописку. По данным на 1 июня 1953 г., 24,4 % были прописаны в республиканских, краевых и областных центрах, 31,1 % - в остальных городах, 42,7 % - в сельской местности109. Значительная часть вышедших на свободу была, по официальным данным, быстро трудоустроена - 64,6 % по состоянию на 10 июня 1953 г. Лучше всего шло это трудоустройство в деревне (72,1 %), хуже всего - в столицах республик и областных центрах (52,3 %)110. Однако, учитывая кампанейский характер мероприятия, можно уверенно утверждать, что формальное трудоустройство еще не означало реальной социальной реабилитации личности и ее включения в систему нормальных отношений на воле.

После ареста Берии (июль 1953 г.) новый министр внутренних дел СССР С. Н. Круглов и Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко осторожно докладывали Председателю Совета Министров СССР Г.М.Маленкову: "Некоторая часть амнистированных из числа

рецидивистов-преступников после освобождения из мест заключения вновь стала на путь преступлений, вовлекая в преступную деятельность неустойчивую часть молодежи». Каждый четвертый преступник,

привлеченный к уголовной ответственности в апреле - июле 1953 г., только что вышел на свободу по амнистии. Круглов и Руденко писали, что «уголовный элемент из числа амнистированных активизировал свою преступную деятельность», хотя на борьбу с преступностью был не только мобилизован весь личный состав милиции, но и выделена «значительная часть сотрудников органов МВД, войск внутренней охраны и другие силы». Несмотря на эти усилия, отмечали авторы документа, «положение с уголовной преступностью в стране продолжает оставаться напряженным»111. В некоторых городах и районах начался настоящий криминальный террор.