листву, по воде не бежала рябь. Звуки, издаваемые тварью, и рев моторов казались бесцеремонным вторжением в это мертвое безмолвие.

Тропинка оборвалась внезапно, без предупреждения. На последнем десятке ярдов ее покрывала зеленая слизь. Хартли ступил в ледяную воду, доходившую до лодыжек, одна его нога провалилась в яму, и он тяжело плюхнулся в болото, вывихнув ступню. Падая, он резко дернулся вбок, ощущая движение воздуха – признак близости чудовища.

Хартли выставил перед собой руки, и они вдруг погрузились во что-то мягкое и липкое, начавшее неумолимо всасывать их. Художник с хриплым криком выдернул руки из зыбучей топи и перекатился на твердую дорогу. Он услышал выстрел, увидел, растянувшись посреди слизи, как над ним нависла чудовищная маска воплощенного ужаса. Грохотали моторы. До Хартли донеслись ободряющие крики.

Тварь остановилась и отступила, и Хартли, вспомнив о пистолете, выхватил его из-за пояса. Он выстрелил в упор, и одновременно с его выстрелом грянул залп со стороны машин. Над художником просвистел свинец, плечо обожгла резкая боль.

Внезапно из чудовища, как из громадного бурдюка, пробитого в дюжине мест, хлынула черная тошнотворная жижа. Хрипло хватая ртом воздух, тварь зашлепала в сторону, неуклюже, кренясь набок, прыгнула в придорожную трясину и быстро пошла ко дну.

Трясина поглотила ее. Гигантские задние лапы, черные, блестящие, мускулистые, скрылись почти мгновенно, а за ними – удлиненное, болезненно-белое брюхо. Хартли, едва не теряя сознание от тошноты, почувствовал, как его подхватили и поставили на ноги, услышал голоса, звучавшие словно вдалеке.

Но его взгляд был прикован к жуткой твари, тонувшей в десятке ярдов от него, к перепончатым лапам со шпорами и острыми, как пики, когтями, отчаянно месившими болотную жижу, к страшной бесформенной голове, болтавшейся туда-сюда в агонии. Из распахнутой пасти вырывались зловещее кваканье, ужасное хриплое рычание, в котором вдруг послышались знакомые, внятные и членораздельные слова: бешеные проклятия, которые могли сорваться с языка давно умершего человека.

Люди отступили, побледнев от отвращения, и Хартли опустился на колени. Его тошнило, он мучительно стонал от ужаса. А тварь, захлебываясь болотной жижей, рычала:

– Арррргх… ухх… вы… Будьте вы прокляты! Будьте вы все прокляты! Персис Уинторп проклинает вас, да сгниет ваша плоть, да провалитесь вы все в…

Страшные проклятия оборвал булькающий вскрик, который почти сразу заглох. Трясина ненадолго всколыхнулась, на ее поверхности образовался и лопнул огромный пузырь, и на Северные болота вновь опустилась вековая тишина.

Захватчики

– А, это вы, – сказал Хейворд. – Получили мою телеграмму?

Свет из дверного проема коттеджа очерчивал его высокую, худощавую фигуру, тень от которой, длинная и темная, падала на узкую освещенную полосу песка, доходя до черно-зеленых волн.

В темноте раздался зловещий крик морской птицы, и силуэт Хейворда неожиданно задрожал.

– Входите, – сказал Хейворд, живо отступив.

Мы с Мейсоном вошли в коттедж.

Майкл Хейворд был писателем, причем уникальным. Мало кому удавалось создать такую удивительную атмосферу сверхъестественного ужаса, какой были наполнены фантастические рассказы Хейворда. У него, как и у всех великих писателей, были подражатели, но никто не мог передать то четкое и ужасающее ощущение реальности происходящего, которым славились его фантазии, зачастую скандальные. Он выходил за границы человеческих познаний и распространенных суеверий, исследуя неведомые, неземные просторы. Рядом с ним блекли стихийные вампиры Блэквуда, мерзкие восставшие мертвецы М. Р. Джеймса, даже черный ужас мопассановской «Орля» и бирсовской «Проклятой твари».

Но дело было не столько в сверхъестественных существах, о которых писал Хейворд, сколько в мастерском изображении реальности; читатели всерьез пугались того, что он не выдумывает, а переносит на бумагу ужасающие происшествия, случившиеся на самом деле. Немудрено, что уставшая от рутины публика с радостью принимала все его новые истории.

В тот вечер в «Джорнэл», где я работал, позвонил Билл Мейсон и прочитал мне срочную телеграмму, в которой Хейворд просил нас – умолял – как можно быстрее приехать в его коттедж на побережье, к северу от Санта-Барбары. Теперь, глядя на него, я думал о том, чем вызвана такая срочность.

С виду он не был болен, хотя худое лицо казалось костлявее обычного, а глаза неестественно сверкали. Он явно нервничал, и мне вдруг показалось, что он прислушивается к каждому звуку, доносившемуся снаружи. Взяв наши плащи, он предложил нам сесть. Мейсон обеспокоенно посмотрел на меня.

Что-то было не так. Мы с Мейсоном это чувствовали. Хейворд набил трубку и закурил; султан дыма увенчал жесткую копну его черных волос. На висках играли синеватые тени.

– В чем дело, старина? – спросил я в лоб. – Из твоей телеграммы ни черта не понятно.

– Должно быть, слишком торопился, – лицо Хейворда залилось краской. – Джин, понимаешь… впрочем, давай без обиняков: дело плохо, очень плохо. Сперва я решил, что просто разнервничался, но оказалось, что нет.

Снаружи снова истошно закричала чайка, и Хейворд невольно повернулся к окну. Его взгляд был настороженным, и я заметил, как он едва сдерживает дрожь. Затем он, кажется, собрался с духом и повернулся к нам; губы были крепко сжаты.

– Джин, Билл, скажите, вы не заметили ничего необычного по дороге?

– Да нет, – ответил я.

– Ничего? Уверен? Не слышали странных звуков, которым просто не придали значения?

– Чайки орали, – хмуро ответил Мейсон. – Джин, помнишь, я обращал на это внимание.

– Чайки? – резко перебил Хейворд.

– Ну да, – ответил я. – Или другие птицы. Их крики не совсем похожи на чаячьи. Мы их не видели, но они как будто летели за машиной, перекликаясь. Мы хорошо их слышали. Но кроме птиц…

Я запнулся, с изумлением увидев, что на лице Хейворда отразилось полное отчаяние.

– Нет, Джин, об этом-то я и толкую, – сказал он. – Это были не птицы. Это… Нет, вы не поверите, – прошептал он испуганно. – Пока не увидите. А когда увидите, будет уже поздно.

– Майк, – сказал я, – ты перетрудился. Тебе бы…

– Нет, – перебил он. – Я не рехнулся. Если ты думаешь, что от моих странных историй у меня съехала крыша, то ошибаешься. Я, как и ты, в здравом уме. Дело в том, – произнес он очень медленно, осторожно подбирая слова, – что за мной следят.

Я внутренне простонал. Мания преследования – главный признак сумасшествия. Неужели Хейворд потерял-таки рассудок? Почему его глаза так сверкали, а худое лицо так разрумянилось? И почему он постоянно поглядывал в окно?

Я повернулся к окну, собираясь что-то сказать, но остановился.

Передо мной была лиана. Точнее, нечто, похожее на толстую тугую лиану, потому что до этого я не видел на подоконнике ничего подобного. Я открыл окно, чтобы получше разглядеть ее.

Она была толщиной с мою руку, цвета бледно-желтоватой