разговор при свете единственной свечи, воткнутой в пузатую бутылку: ординарец – сидя на корточках у изголовья офицера, а тот, уже облаченный в пижаму, растянувшись на подушках не в самой удобной позе, потому как часть его тела свешивалась с кровати, широко раскинув в стороны руки, позевывая и время от времени задавая очередной вопрос: «А что стало с ротным сержант-майором Хойтом?» Они вполне могли проболтать так до половины четвертого.

Беда лишь в том, что джентльмену, жаждавшему подробно разобраться в отношениях с женой, это создавало проблемы.

Пока докторский ординарец не прервал ход его мыслей пугающим упоминанием о Ноль-девять Моргане, Титженс в своих выводах успел додуматься только до одного: что леди, миссис Титженс, вне всяких сомнений, была шлюхой, в то время как сам он, столь же уверенно и без всяких оговорок, физически хранил верность ей и их брачным узам. А раз так, то с точки зрения закона он всецело был в своем праве. В то же время это обстоятельство в глазах Кристофера почти ничего не значило и весило не больше паутины. Ведь даже после распоследних, своенравных измен жены он приютил ее под крышей собственного дома и прикрыл своим именем. А она годами жила рядом с ним, явно не понимая его и ненавидя. Но при этом, конечно же, в условиях полной безгрешности. А потом, в блеклые и печальные предрассветные часы, перед тем как Титженс опять уехал во Францию, засвидетельствовала всю свою безумную мстительную страсть к его персоне. Во всяком случае, страсть физическую.

Ну хорошо, допустим, то действительно были времена невообразимых, мимолетных страстей. Однако даже в периоды наибольшего спокойствия мужчине не стоит ожидать, что женщина, живущая с ним, хозяйка дома и мать его наследника, не станет предъявлять ему тех или иных претензий. Спали они порознь. Но разве постоянное соперничество в уме не может должным образом наделить человека правом на соперничество плотское? Такое вполне возможно. А если так, то…

Что в глазах Господа рушит единство? До этого самого дня Титженс, вполне естественно, полагал, что их союз, словно ахиллово сухожилие, подрубил звонкий голос Сильвии, когда она на рассвете произнесла слово «Паддингтон», указав шоферу, куда ехать… Он пытался со всей тщательностью прокрутить в голове каждую подробность их последнего разговора в тускло освещенной гостиной, когда жена сидела в ее противоположном углу, напоминая собой лишь белое, светящееся пятно…

В тот день они расстались окончательно и бесповоротно. Он уехал во Францию, она в монастырь неподалеку от Беркенхеда, куда следовало отправляться из Паддингтона. Ну что же, расстались – так расстались. И это, вполне естественно, предоставило ему свободу действий в отношении той девушки!

Капитан взял со складного стула рядом с ним стакан и глотнул из него рома с водой. Почти остывший пунш оказался противным на вкус. Не сомневаясь, что у него начинается простуда, Титженс перед этим приказал ординарцу принести ему крепкого, горячего и сладкого. Но пить его не стал, не забыв о намерении хладнокровно обдумать ситуацию с Сильвией, – у него было правило никогда не прикасаться к спиртному, когда предстояло о чем-то долго размышлять. Кристофер положил его в основу своей теории: опыт ведения подобного рода боевых действий в огромной степени его укреплял, хотя и чисто эмпирически. Когда летом на Сомме в четыре утра объявляли боевую готовность, он выбирался из блиндажа и с полным боекомплектом пессимистичных мыслей в голове обводил взглядом тусклый, серый, отталкивающий пейзаж поверх унылого и слишком ненадежного бруствера. Его взору представали сомнительные заграждения из колючей проволоки на отвратительного вида столбах, сломанные колеса, обломки и клубы тумана над позициями паршивых немцев. Серая неподвижность… Серые ужасы впереди и позади, среди гражданского населения! И отчетливые, тяжеловесные контуры, обрамляющие каждую мысль… Потом денщик приносил Титженсу чашку чаю, добавив в нее капельку рома, и за три-четыре минуты мир менялся буквально на глазах. Проволочные заграждения превращались в восхитительные и эффективные оборонительные рубежи, изобретенные его собственным гением, за которые следовало благодарить Господа, а сломанные колеса – в удобные ориентиры для ночных рейдов по ничейной территории. В такие минуты ему приходилось признать, что его рота, восстановив бруствер после того, как его смял враг, потрудилась на славу. Что же касалось немцев, он пришел сюда убивать этих сволочей и при этом совсем не чувствовал, что, если о них перед этим подумать, ему станет плохо… По сути, Титженс становился совсем другим человеком, а его мозг приобретал совсем другой удельный вес. Он даже не мог с уверенностью сказать, что розоватые рассветные мазки на утреннем тумане в действительности ему не рисовало воображение под воздействием рома…

Как следствие, к грогу Титженс решил не прикасаться. Однако у него напрочь пересохло в горле, поэтому он чисто механически протянул руку, дабы что-нибудь выпить, но тут же отдернул ее, когда понял, что делает. А почему в глотке такая сухость? Он ведь даже не ужинал. И с чего бы ему пребывать в столь необычном состоянии?.. А состояние это действительно было далеко от привычного. Всему виной была внезапно пришедшая в голову мысль, что расставание с женой развязало ему руки в отношении его девушки… Раньше он ни о чем таком даже не думал. «Нам надо самым тщательным образом все это рассмотреть, – подумал Кристофер. – Рассмотреть самым тщательным образом события последнего дня в моем старом мире…»

Ведь тогда, уезжая во Францию, Титженс поклялся на этот раз окончательно с этим миром порвать. И все месяцы пребывания в этой стране ему казалось, что его с ним больше ничто не связывает. Он представлял Сильвию в монастыре и считал, что на этом с ней покончено. А вот мисс Уонноп представить не мог. Хотя и с ней, казалось, тоже было покончено.

Титженсу было нелегко вновь мысленно вернуться к той ночи. Заставить мозг сознательно воскресить в хронологической последовательности воспоминания можно только под настроение, и тогда все обязательно получится, хочешь ты того или нет… Тогда, три месяца назад, Титженсу выдалось на удивление мучительное утро; боль объяснялась нараставшей в груди убежденностью, что жена заставила себя проявить по отношению к нему показную заботу. Именно показную, потому как Сильвия, в конце концов, была леди, и на свете не было человека, о котором она в действительности позволила бы себе заботиться, если бы считала, что он этого не достоин… Но при этом вполне была способна устроить подобный спектакль, полагая, что это доставит ему массу неудобств…

«Нет, все не так, совсем не так», – втолковывал ему взволнованный мозг. Взволнованный оттого,