что Кэмпион по душевной доброте приписывал Титженсу стремление заполучить работенку поблагороднее, ситуация выглядела еще хуже.

– Будь оно все проклято! – сказал Кэмпион полковнику. – Командовать моей разведкой следовало поручить не вам, а тому парню. Беда лишь в том, что он нездоров. Да, именно так: нездоров! Но при этом слишком уж блестящ… Кто-кто, а он-то уж точно без умолку болтал бы о задних ногах Тыковки.

Тыковка была любимым скакуном Кэмпиона. Разговоров он опасался, потому как каждый раз, когда речь шла не о работе, его постоянно уличали в неправоте, особенно Титженс, что подрывало его веру в себя и собственные силы.

Поэтому в целом генерал разъярился не на шутку и в замешательстве никак не мог прийти в себя, выражая полную готовность поверить, что за всеми проблемами, имевшими место в его огромном войске, стоит не кто иной, как Титженс.

Но, собрав воедино все эти сведения, Кристофер так и не продвинулся в понимании того, с какой целью его жена приехала во Францию.

– Она жалуется, – мучительно блеял Левин, когда они шагали по скользкой прибрежной тропе, – что вы украли у нее простыни. А еще на мисс… мисс Уонн… Как там ее… Уоннстед, да? Но генерал не склонен считать постельное белье делом особой важности…

Как выяснилось, в огромной, увешанной гобеленами гостиной, где Кэмпион обосновался с самыми приближенными членами своего штаба, незадолго до этого устроили что-то вроде конференции по «делу Титженса». Председательствовала на ней Сильвия, рассказывавшая генералу и Левину о своих злоключениях. Майор Пероун принес извинения, сославшись на недостаток компетенции для того, чтобы выказывать свое мнение. Хотя на самом деле, по заверениям Левина, он попросту пребывал в самом паршивом настроении после высказанных в его адрес обвинений в том, что теперь о них с миссис Титженс могли «пойти ненужные разговоры». Левин подумал, что со стороны генерала это было немного чересчур. Неужели никто из его штабистов ни разу не сопровождал куда-нибудь даму? Они же ведь не лицеисты…

– Но вот вы… вы… вы… – говорил он, одновременно заикаясь и дрожа. – Вы точно проявили нерадение, ни разу не написав миссис Титженс. Несчастная леди – прошу меня простить! – по-видимому, действительно сошла с ума от переживаний…

Вот почему она сейчас ждала Титженса в генеральском автомобиле у подножия холма. Чтобы бросить взгляд на живого мужа. Потому как они в этом своем штабе проявили полнейшую неспособность убедить бедняжку в том, что он жив, тем более в таком городе.

Впрочем, дожидалась Сильвия мужа недолго. Удостоверившись после разговора с часовыми у караулки, что с Титженсом все в порядке, она велела ординарцу, выступавшему в роли шофера, отвезти ее обратно в «Отель де ла Пост», заставив несчастного Левина возвращаться обратно в город в трамвае либо как-нибудь еще. На глазах у всех автомобиль, сверкнув огнями и празднично освещенным салоном, развернулся, покатил по дороге и исчез за деревьями… Часовой, отвечавший односложно и без особой радости – если у томми что-то на уме, то с ним, можно сказать, все в полном порядке, – рассказал, что сержанту пришлось вывернуться наизнанку и созвать весь дозор, дабы убедить леди, что капитан жив и здоров. Сей услужливый низший чин объяснил, что предпринял свой маневр – обычно положенный только тогда, когда в часть наезжали высокопоставленные офицеры, да раз в день при появлении проверяющего, – по той простой причине, что леди, не получившая от капитана ни одного письма, выглядела совсем убитой горем. Само караульное помещение, в котором никто не догадался оборудовать камеры, украшала парочка пьяниц, сидевших совершенно нагими после того, как им в голову пришла блажь разодрать на себе одежду. В итоге сержант понадеялся, что не сделал ничего плохого. Забрать этих перепивших парней из лагеря надлежало военной полиции гарнизона, чтобы потом поместить на гауптвахту, но с учетом отсутствия на них какой-либо одежды, равно как и буйного поведения, сержант решил сделать ребятам из полиции одолжение. Голоса пьяниц, распевающих старинную валлийскую воинскую песнь «Воины Харлеха», лишь подтверждали мнение об их состоянии, высказанное сержантом. Потом он добавил, что, если бы речь не шла о супруге капитана, в жизни не стал бы лезть из кожи вон.

– И сообразительный же он парень, этот наш сержант, – усмехнулся Левин, – лучше способа убедить миссис Титженс даже придумать нельзя.

– Да, чертовски сообразительный, – согласился с ним Титженс и тут же об этом страшно пожалел, потому как горькая ирония в его голосе дала Левину право выразить протест касательно его отношения к Сильвии.

Но не к его поступкам – потому как Левин добросовестно считал Титженса человеком чести – а всего лишь к тону, которым тот разговаривал с сержантом, отнесшимся к Сильвии с такой добротой, но самое главное, к нежеланию Кристофера писать жене письма, что и спровоцировало нынешнюю ситуацию. Титженс хотел было сказать, что с учетом специфики их расставания его письма могли бы показаться попыткой ухаживания, но потом промолчал, а через четверть часа, когда Левин выдал на скользком склоне холма монолог на тему супружеских отношений, инцидент был полностью исчерпан. На тот момент данная тема, вполне естественно, занимала все мысли полковника. По его убеждению, жизнь с женой следовало строить так, чтобы она могла распечатывать любые письма мужа. Именно так Левин представлял себе семейную идиллию. Когда же Кристофер иронично заметил, что за всю свою жизнь не написал и не получил ни одного письма, которое бы не прочла его жена, Левин, в порыве энтузиазма чуть не потеряв в тумане равновесие, восторженно воскликнул:

– Я в этом ничуть не сомневался, старина! Вы даже не представляете, как мне радостно на душе после ваших слов.

После чего добавил, что желает, по мере возможности, перенять жизненные представления его друга Кристофера и во всем вести себя в точности так, как он. Конечно же, потому, что объединение их с мисс де Байи состояний можно было по праву считать поворотным пунктом всей его карьеры.

4

Они поднялись обратно на холм, чтобы Левин мог телефонировать в штаб и попросить выслать за ним автомобиль на тот случай, если генеральскому шоферу недостанет ума за ним вернуться. На этом непрерывная цепь воспоминаний Титженса о той сцене обрывалась… Он сидел на походной кровати, лениво водя карандашом по квадратной странице записной книжки, открытой на коленях, снова и снова пробегая глазами строку, которой заканчивался подготовленный им рапорт по его собственному делу: «Поэтому разговор в итоге получился довольно сумбурный». На эти слова накладывался образ темного холма с мерцавшими у них под