Скоро мы поняли, что это не самое важное. И когда мы наконец «придержали коней» и были в состоянии слушать, люди сами сказали, что им нужно больше всего.

Как-то раз я спросил одну сгорбленную иссохшую старуху: «Скажите, чем вам помочь? Что я могу для вас сделать прямо сейчас?» Она выглядела очень дряхлой, хотя если я верно понял ее историю, ей было слегка за сорок.

«Я выросла в деревне, – сказала она. – Далеко отсюда. Много дней пути. Отец был кочевником, пас верблюдов и овец… (Она рассказала мне о том, как взрослела.) Я вышла замуж за пастуха верблюдов. Он был хорошим человеком. Мы прожили хорошую жизнь и родили четырех детей… (Она рассказала о замужестве и семье.) Пришла война, и люди с оружием прошли по нашей деревне. Они убивали или угоняли скот. Муж не дал нашего последнего верблюда, воспротивился, и они избили его, а затем приставили пистолет к его голове… (Она заплакала.) Я работала на износ, заботясь о детях после его смерти, но пришла засуха. Соседи ушли в город, иные дали мне, что не смогли забрать. Так я сводила концы с концами… но нам не хватало. Старший сын заболел и умер… Остались только крохи еды, и я с детьми пошла бродяжничать. Надеялась, тут, в городе, лучше, но тут только тяжелей. Везде люди с оружием. Они изнасиловали меня и избили. Забрали старших дочерей. Теперь у меня лишь одна, младшая. Для женщины без мужа здесь нет работы. Не знаю, как буду заботиться о дочери. Я никого здесь не знаю. Но идти мне больше некуда».

И таких было много. Что им была наша помощь? Они просто хотели, чтобы кто-то, да кто угодно, пусть даже иностранец, все еще пытающийся выучить их язык, посидел бы с ними немного, или просто постоял бы рядом, дал им поделиться своими историями! Мне следовало бы знать об этом – а я поразился, увидев силу человеческого участия. В своей гордыне я точно знал, в чем нуждаются эти люди – но и подумать не мог о том, чтобы внести в список «беседу» или «участие». Еще раз признаю: это меня смирило.

Я не мог выслушать всех. Мне просто не хватило бы времени. Но рассказы научили меня одному: сомалийцам требовалось не просто утолить невыносимые телесные муки. Просто накормить и пустить под кров – этого не хватало. Это мы делаем и для зверей.

Да, мы давали им корм для скота. Его нам слали западные правительства. Каждый день сомалийцы часами стояли под солнцем, чтобы мы могли дать каждому два кило грязной пшеницы или жестких желтых зерен кукурузы, какими в Кентукки обычно кормят скотину.

В этих бесконечных очередях стояли те, кто видел абсолютное зло, терпел жуткую жизнь и вынес столь много душевных ран и потерь, что многие из них уже утратили всякое ощущение принадлежности к роду человеческому.

Бывало, мы слушали их истории. Иногда достаточно было помнить, что им просто есть что рассказать! Тем самым мы говорили, что они значимы, что нам важно их услышать. Только так мы могли дать им хоть немного человечности, и часто это преображало сильней, чем доза лекарства или недолгое избавление от голодных мук.

Случалось, я больше переживал не о человеческом достоинстве сомалийцев, а о том, хватит ли человечности нам. Мы едва могли найти в себе силы встать поутру, зная, что до вечера схороним еще двадцать детей, а голодающих все равно останется куда больше, чем те пятьдесят тысяч, которых мы накормим. Если Христос умер за всех, за каждую душу – как вынести боль, смерть, бесчеловечность?

Мы не могли надламываться всякий раз, когда помогали стенающей матери хоронить ее ребенка. Мы не могли позволить сердцам разрываться все время, когда смотрели в наполненные отчаянием глаза голодного ребенка – сверстника моих сыновей. Но мы отвергали саму возможность превратиться в людей, не разделяющих горя и боли, и изо всех сил старались закалить души, но не ожесточить сердца.

И это было непросто.

* * *

Ежедневная борьба с такими дилеммами превратила работу в изнуряющий труд. Трудились мы без выходных. Каждый день на тропической жаре лишал нас последних сил. Но мы продолжали, и это удерживало нас от мыслей о тяжком горе сомалийцев.

Раздумья приходили темными ночами. Я спасался тем, что перетаскивал спальник на крышу нашего дома. Там, под звездами, океан давал благословенное облегчение от угнетающей жары и удерживал комаров на побережье. Морской бриз и вид мирных домов, залитых лунным светом, был ярчайшим контрастом к неистовству автоматных очередей и минометных вспышек, озарявших ночное небо над городом.

Человек ко всему привыкает. Вот и я привык к этому миру. Научился спать под выстрелы и взрывы. Но ни на мгновение не ослаблял контроль. Казалось, каждую ночь мои чувства оставались в боевой готовности и ловили малейшее движение и каждый шорох. Отчета в этом я себе не отдавал. Но расслабиться было невозможно.

* * *

Мы знали: наше дело требует риска. Но со временем стало трудно отличать, какой риск приемлем, а какого стоит избегать. За несколько месяцев мы увеличили штат, набрав новичков из сомалийцев – те помогали управиться с помощью. Но прежде всего мы брали сотрудников из западных стран, уже работавших в Африке, – всех, кого могли привезти в Сомали: нам казалось, людям с таким опытом будет легче воспринять местную обстановку.

Одной из первых американских пар, приехавших к нам в Могадишо, были Натан и Лия. Я быстро провел их по нашим пенатам и повел на крышу – показать город.

Пока мы с Натаном разглядывали цистерны с водой и радиоантенну, Лия подошла к краю, чтобы лучше видеть территорию. «Ой, слушайте! – вдруг окликнула нас она. – Какие тут комары злющие!»

Страх стиснул мне сердце. Какие тут комары в полдень! Я бросился к ней, а тем временем и сам услышал эти звуки и, оказавшись рядом, как можно спокойней сказал: «Лия, это не комары. Это пули». Сказать больше я не успел: Лия упала ничком и поползла к двери. Так ее встретила Сомали – и Лия приспособилась мгновенно, в лучшем виде.

Мы прилагали все силы, чтобы помнить о нормальном мире. Мы понимали, что нам пришлось действовать в ситуации, которую невозможно было даже осознать. И мы были уверены, что находимся именно там, где и должны быть – именно там, где хочет нас видеть Бог. Но