– Привет, – сказала я, когда уже стало невозможно делать вид, будто я его не замечаю. – Как дела?

С тех пор как Эзра вернул мне книгу, мы ни разу не разговаривали. Не сказала бы, что интервью было для меня делом первой важности, но, если уж он в школьном коридоре был готов ответить на вопросы, может, и на вечеринке согласится.

Но эту мысль пришлось отбросить: Эзра повернулся ко мне с таким видом, будто мы незнакомы. Я уж было хотела закатить глаза, но тут он произнес:

– Неплохо. Как у тебя?

Да это же ответ. Лаконичный, правда, но вполне вежливый.

– Нормально. Ты Фостера не видел? – Я собралась уходить.

– Нет. Даже не знал, что он здесь.

– Да, он обещал быть тише воды.

В музыке в гостиной стало отчетливее слышно басы. На «танцпол» выходило все больше людей.

– Я не очень-то люблю вечеринки, – сказал Эзра спустя пару мгновений.

– Да?

– Да.

Тишина.

– Слегка напоминает дискотеки в средней школе, – произнесла я. – На которых завуч ходит с линейкой и следит, чтобы между парочками оставалось «место для Святого Духа».

– Я на них не ходил.

Толпа танцующих слегка рассеялась, и я увидела Кэса с Линдси. Они кружились в такт музыке. Места для Святого Духа между ними не было.

Внутри что-то оборвалось. Не поймите меня неправильно, у Кэса всегда было много девушек. Правда, как бы ужасно это ни звучало, меня всегда утешал тот факт, что его отношения длились недолго. Но теперь речь шла о Линдси Реншоу. Это не та девушка, от которой устанешь через две недели. Я понимала, что рано или поздно Кэс влюбится и мне останется только слезы лить. Кто-то другой начнет протирать его машину сухой тряпкой, и у меня больше не будет лучшего друга.

Я не заметила пристального взгляда Эзры.

– Так ты с тех пор… еще танцуешь?

– Извини, – ответила я.

Я ушла на другой конец комнаты, взяла стакан, поставила его на место, дважды обошла диван, а потом со всех ног бросилась в ванную.

Холодная вода. Чуть-чуть покоя. Я плеснула на лицо воды из-под крана и немного постояла над раковиной, пока капельки стекали по щекам.

– Ты что, пьяная? – раздался чей-то голос.

Да уж, не слишком-то спокойная обстановка. Я развернулась и отдернула занавеску. В пустой ванне сидел полностью одетый Фостер.

– Блин, ты что тут делаешь?

У него на голове лежала резиновая уточка.

– Просто сижу. – Уточка не двигалась, даже когда он говорил.

Опять эти фостеровские штуки. Смузи в пять утра, теперь вот это. Я потерла глаза.

– Чего у тебя лицо мокрое? – спросил он.

Я схватила полотенце.

– Ты из-за Кэса плачешь? Давай я его побью.

Я не плакала.

– Никто не будет никого бить.

– А я думаю, будет. Даже сейчас кто-то кого-то бьет. В тюрьме, например, или в баре. Или на войне. Или еще где.

– Фостер. – Я порядком от этого устала. – Вылезай из ванны.

– Недавно сюда заходила какая-то парочка. Болтали о презиках и всем таком.

Это было уже чересчур. Я повернулась к раковине и повесила полотенце на место.

– Фостер, нельзя тут сидеть и подслушивать чужие разговоры.

– Ну, они не все время разговаривали. Еще занимались всякими штуками.

– Не суй нос в чужие дела и держи рот на замке. Люди обычно о таком не говорят.

Я видела Фостера в зеркале. Выражение его лица не менялось. Уточка не двигалась.

– Ну а я говорю.

– А нормальные люди – нет.

– Я просто честный.

– Ну тогда не будь честным, Фостер. Будь нормальным.

Фостер с уточкой продолжали смотреть на меня с невозмутимым видом.

– Ты что, пьяная?

Я вышла из ванной, захлопнув за собой дверь.

По субботам с утра мама отвозила Фостера к психотерапевту. Сеансы проходили по утрам и длились час, но после игры с Хэнкоком мама и Фостер не возвращались дольше обычного. Мне стало любопытно: неужели у Фостера появились новые темы для обсуждения? А что, если он вернется с опухшими глазами и кучей салфеток в карманах? Может, он рассказывает психотерапевту, что я прошлым вечером паршиво себя повела? Или, может, у него случился прорыв?

Слово «прорыв» ассоциировалось с бульдозером, который сносил стену душевных страданий, бастион внутренней смуты. Так ли было на самом деле? Была ли вообще у Фостера такая стена? Мне не казалось, что он в депрессии или травмирован. Я не замечала, что он скрывает ярость или слезы. О чем они вообще там разговаривают?

До этого лета я в последний раз видела Фостера пять лет назад, на похоронах его отца. Мой папа был старше дяди Чарли на десять лет. Мы особо не виделись с тех пор, как незадолго до рождения Фостера они с Элизабет переехали в Калифорнию. Когда я была маленькой, они пару раз приезжали на Рождество вместе с младенцем, но потом перестали. Дядя Чарли болел и больше не мог путешествовать, да и, честно говоря, думаю, что у них не было лишних денег. Когда он стал совсем плох, папа сам полетел к нему. А вскоре мы с мамой прилетели на похороны.

Фостеру исполнилось девять, а мне – двенадцать. Мы там были единственными детьми. У Элизабет не было родственников, кроме матери, но и та через пару лет умерла.

Я понимала, что это печальное событие, ведь папа потерял единственного брата. Но сама я плохо знала дядю Чарли и не могла лично прочувствовать трагедию. Они жили так далеко и приезжали так редко, что теперь я даже не могу вспомнить его живым – только лежащим в гробу.

Не знаю, какой была Элизабет до того, как умер ее муж. Слабо помню ее с тех давних рождественских праздников. Тонкие волосы, влажные глаза… Вот что мне запомнилось больше всего: не важно, грустила она или радовалась, тетя Элизабет всегда выглядела так, словно вот-вот расплачется.

Через пять лет после смерти дяди Чарли мы снова вернулись в Калифорнию, и Элизабет посмотрела на нас теми же влажными глазами – только теперь они казались пустыми. Она обняла и папу, и маму, и меня, но в этих объятиях не хватало тепла. Руки ее ослабли, а глаза запали.

Родители никогда не говорили напрямую: «Элизабет – наркоманка». Они упоминали «проблемы Элизабет» или «зависимость Элизабет». Но я была достаточно взрослой и понимала, что дело дрянь.

– Фостер, иди поздоровайся! – позвала она, уйдя в глубь дома.

И пришел Фостер – еще более высокий и тощий, чем на похоронах дяди Чарли. Сначала я решила, что детский румянец пропал с его щек из-за переходного возраста. Но потом поняла: в его взгляде теперь есть что-то от Элизабет. Глаза Фостера не были такими пустыми, но в них читалась отстраненность, которой я прежде не замечала.