Я — проснулся. Теперь часто от болезненного ощущения счастья хочется кричать о светлом внутри, донести его до окружающих. Но я не такой, я избегаю всплесков эмоций. Тихо смотрю в небо, прислушиваюсь, впитываю каждую секунду нового дня. Отстаиваю тишину.

Расправляюсь с персиком и возвращаюсь в прохладную гостиную. Фернандо с Карлой, изможденные и расслабленные, пьют виски, развалясь на диване. Он, смеясь, спрашивает ее о замужестве. Она, смеясь, отвечает: «Хорошие мужики, как оказалось, существуют. Но они все женаты, представляешь? Мне ловить нечего, миленький. Лучше так, за деньги и без сказок».

39

Фотографии рассыпаны по кровати. Чернобелые на матовой бумаге, некоторые со смятыми углами. То, что на них, осталось прежним. Мы с тобой. Вот на этой фотографии — главная улица Хельсинки. Там мы бежали по узорам влажной после дождя брусчатки с бумажными стаканчиками кофе в руках, без крышек. Как дети поспорили, у кого получится пробежать и не разлить ни капельки горячего напитка. Ты — победила.

Вот на другой фотографии — мы на подоконнике нашей квартиры. На нас майки одинакового белого цвета, с разными надписями. На моей стекающими буквами написано «hopeless romantic», на твоей — «be careful, female logic». За окном вечер июля, мы в чемоданном настроении перед отъездом на море. Как же мы тогда ужасно устали, пока собирали вещи, передвигаясь по квартире, как через полосу препятствий, переступая через кучу пакетов, сумок.

А вот мой любимый снимок. На нем ты, в смешном фартуке, на кухне, с половником в руке и с высунутым языком. Пробовала на вкус свой удивительный суп из устриц с ломтиками моцареллы. В тот день ты готовила его в первый раз, поэтому мы загадали желания перед дегустацией.

— Я бы хотела, чтобы не было войны, чтобы всем хватало хлеба, чтобы люди всегда выздоравливали!

Я-то думал, ты загадаешь что-нибудь про нас, а ты снова подумала о тех, кто вокруг. Я поцеловал тебя, загадав за нас обоих:

— Пусть нам не нужны будут другие, для того чтобы видеть, как мы любим друг друга.

Я пересматриваю наши фотографии, которые ты печатала исключительно черно-белыми. «Они хранят какую-то загадку. Может, дело в том, что мы можем раскрасить эти фотографии сами, как хотим? Из поздней весны сделать раннюю осень, из холодного ветра — теплый морской бриз».

Отныне я ничего больше не раскрашиваю — принял все, как есть, как было и как должно было быть. С нами случилось время, с нами случилась жизнь, это то, чему еще никто не смог противостоять. Нет, я не смирился с этой разлукой. Просто должен идти дальше, пока не знаю куда, но должен идти. Ведь дорога возникает под шагами идущего.

* * *

Термометр быстро добегает до отметки плюс тридцать девять по Цельсию, я отключаю кондиционер и ложусь в постель с бутылкой пива. Большие глотки, холод по груди, волны внутри с силой разбиваются о скалы грудной клетки. Я боюсь любого холода ночью, даже искусственного. Он ужасающе равнодушен — и всегда настигает, как бы мы ни хорохорились. Иногда именно отчаяние пробуждает в нас любовь к жизни. Но его нужно контролировать — оно еще обманчивее надежды, сам не заметишь, как окажешься у темных вод.

Я, осмелев, уже начал считать себя железобетонным, непробиваемым для сомнительных чувств. Оказывается, нет, все еще возможно. Стоит оказаться на холоде, под ледяным душем или кондиционером, боль снова пробуждается и меня уносит туда, где лето не сменяет зиму и весна тоже не случится больше. И я соглашаюсь с поражением, ноги подкашиваются, вот-вот опущусь на дно и скажу: «Нет ничего, все придумано». Но из последних сил сдерживаю крик нахлынувшего отчаяния. Существуют слова, которые нельзя говорить даже в порыве крайней тоски, если ты не имеешь их в виду и в трезвом, взвешенном состоянии. Не всегда поступки становятся последним шагом, слова чаще разрушают надежды человека. Их следы в сердце неистребимы.

Пока не окреп в новой жизни, я остерегаюсь ночных сквозняков. Отключаю кондиционер, укрываюсь с головой и думаю про завтра. Когда кажется, что все безнадежно и лучше никогда не будет, надо ложиться спать — утром всегда легчает. Когда-то это мне помогало, но в любой болезни наступает пик, и уже ни в каком времени суток не видишь спасения. Чтобы его заслужить, надо мужественно смотреть вперед. И я снова верю, делаю первые шаги, пробираюсь к возрождению сквозь туман былого.

Ночью не потею от жары. Тело словно переходит в режим сохранения внутренней прохлады. Только под утро, когда в окно спальни проникают отголоски гудков проплывающих паромов, я, позабыв о ночных сомнениях, включаю кондиционер. Все-таки утро прекрасно, оно не безжалостно, как ночь, заставляющая вспоминать то, что хочешь забыть. Утро вечера мудренее — до чертиков банально, но это так.

Радуюсь первым часам нового дня, зная, что меня ждут давка в метро, сонное состояние до обеда, отвратительный кофе в коридоре офиса и тоскливые рабочие часы. Но зато утром в природе столько очарования — даже если не любоваться ею осмысленно, замечаешь краем глаза, вскользь. Утро непременно наступает. Это как дуться на любимого человека — злишься, не смотришь ему в глаза, зная, что мгновенно оттаешь, а подуться ведь надо — для профилактики.

40

Что это за жизнь в поиске правды, которую одни называют смыслом жизни, другие — надеждой? Изводим себя и тех, кто с нами, пытаясь опередить время, ищем точку опоры в прожитом дне и, не обнаружив ничего, говорим, что жизнь — тяжела, трудна, невыносима. Бесконечные поиски, беспросветные терзания, а главная ошибка заключается в том, что мы не видим в жизни саму ее суть — любовь. С нее все начинается, с нею же все продолжается. Эта тонкая материя появляется, как мираж, обходит наши интеллектуальные капканы, убаюкивает контроль, забалтывает ум, обводит вокруг пальца память.

Вот и у нее в глазах светится любовь. Я наслаждаюсь этим светом, время вокруг замирает, потом ускоряется, за ним никак не поспеть. Холодно, очень холодно. Завьюженный вокзал, заледеневшие вагоны, ржавые рельсы и нетронутые сугробы. Из них торчат одноглазые светофоры, указательные знаки, какие-то тусклые вывески кассового зала и серебряные бюсты незнакомых стариков.

Легкая стоит перед замершим, замерзшим во времени вагоном, в том же пальто, тех же туфлях. Улыбается. Выпавшую из собранных в пучок волос прядь облепили снежинки — крупные, живописные, хоть на елку вешай. Свистит ветер, крошит снежинки в пудру, его словно стащили из лютой сибирской зимы и раздали за так, вот и отыгрывается, подлец, на юге.

Самое странное, что холод обходит нас с ней, стоящих друг напротив друга, стороной, словно мы отлиты из раскаленного металла, к нам так просто не притронешься. Лишь снежинки замирают на волосах, ресницах, моей щетине, через считанные мгновения превращаясь в кусочки ваты. Пар изо рта застывает ненадолго в воздухе, продолжает исчезать и появляться по мере того, как часто я выдыхаю.

Я стою босой на снегу, в джинсах и майке. Мне не холодно, отчего приходит ощущение ирреальности. Легкая впервые пришла ко мне после встречи с Владой. Другая. Со светом в глазах. Отпустила то, что тянуло ее вниз, на дно. Мы стоим на расстоянии в десять–пятнадцать шагов, между нами тишина и морозные облачка, развязываются узлы нерешенных проблем и почти ощутимо соединяются светлые нити между нами. Давая мне окончательное понимание самого важного.