Но такова же была и вся выставка в целом. Туристы пока не наведываются сюда в сколько-нибудь заметных количествах, а гражданам Севильи этот проект стоит поперек горла после шестнадцати лет подготовки. Пренебрежение местных жителей усугубилось определенной досадой. Они сочли, что стоимость входных билетов изрядно завышена, да к тому же у города неправедным путем отнят всеми любимый парк. Организованного бойкота не было, но горожане просто обходили выставку стороной. По рельсам действующего макета железной дороги кружил миниатюрный паровозик, таская за собой пустые вагоны; в городке аттракционов вращалось огромное колесо обозрения – и тоже вхолостую; на американских горках пустые кабины с головокружительной скоростью неслись вниз и закладывали виражи; в безмолвных тирах громоздились невостребованные патроны и нетронутые ярусы бутылочных мишеней; в темное время суток включалась яркая иллюминация – на деревьях вспыхивали электрические лампочки в форме яблок, апельсинов и банановых гроздьев; искусно спрятанные от глаз прожекторы окрашивали газоны в разные цвета; под кувшинками в пруду тоже скрывались лампы подсветки; в воздухе, подобно бесшумным и неистощимым фейерверкам, искрились фонтаны. Даже завсегдатаи Уэмбли сочли бы такую картину захватывающей; но в тот вечер, когда я забрел в парк, там не маячила ни одна другая фигура; у меня возникло такое ощущение, будто я достиг идеала нонконформизма, став единственной на всю Вселенную праведной душой, заслужившей спасение; в раю я оказался один, совсем один. Допускаю, что не очень-то милосердно подчеркивать именно эту особенность выставочного комплекса, поскольку она явно не входила в замыслы организаторов. Ставить ее им в заслугу – все равно что уподобляться одному вежливому художнику, чьи слова я ненароком подслушал в гостях, когда ему устроили экскурсию по бесконечно ухоженным и любовно спланированным садовым аллеям: он не нашел ничего лучшего, как похвалить хозяина за «мягкие, мшистые лужайки». В рекламной брошюре был особенно трогательный абзац, который гласил: «Ввиду ожидаемого наплыва туристов, желающих посетить Выставку, в Севилье построены новые отели, а также два озелененных жилых массива… благодаря своему разнообразию они привлекут в равной степени и миллионеров, и лиц с весьма умеренными доходами… В период работы выставки Севилья одновременно примет 25 000 гостей». Выставка определенно заслуживала и двухсот пятидесяти тысяч посетителей, но я порадовался, что увидел ее такой как есть, до нашествия всех остальных.

В лиссабонской церкви Сан-Роке я подумал: только с изобретением фотографии перспектива перестала считаться искусством.

Отплывали мы ближе к ночи. Наутро море встретило нас неприветливо: с берега дул холодный ветер, а когда стемнело и мы зашли в Бискайский залив, началась небольшая качка; многим это причинило серьезный дискомфорт. Во время обеда подавляющее большинство пассажиров предпочло выйти на палубу и подкрепиться галетами, запивая их четвертинками шампанского. Качка утихла лишь ближе к вечеру, после того как мы обогнули мыс Финистерре.

За пределами Бискайского залива море было спокойным, но мы то и дело попадали в полосы тумана, отчего пароход снижал скорость. Поговаривали, что в следующий порт захода мы прибудем с опозданием на сутки.

Вечером в каюте капитана собралась тесная компания: свободные от вахты офицеры, двое-трое пассажиров-скандинавов и я; мы поднимали тосты за здоровье друг друга и обменивались приглашениями в свои страны. Через некоторое время я вышел с бокалом шампанского из ярко освещенной каюты на темную шлюпочную палубу. Чистое ночное небо было усыпано звездами. Сейчас уже не вспомню, по какой причине, но я метнул свой бокал за борт и смотрел, как он на миг завис в воздухе, будто утратив свою динамику, и был подхвачен ветром, а потом затрепетал и скрылся в морском водовороте. Отчасти этот поступок, породивший новое движение, внезапный, совершенный в полном одиночестве, в темноте, наполнился для меня каким-то труднообъяснимым смыслом и связался с выспренними, неопределенными чувствами, кои вызывает возвращение домой.

И впрямь, возвращение в родные края, даже после очень краткого отсутствия, – это своего рода эмоциональный заряд. Уезжал я глухой зимой, а возвращался на исходе весны, в то самое время года, когда Англия мила сердцу, как никогда.

Стоя на шлюпочной палубе, я вглядывался в очередную полосу тумана. Машинное отделение выполнило команду «Малый вперед», а затем и «Самый малый»; через каждые тридцать секунд жалобно взвывал туманный горн.

Через двадцать минут туман вновь рассеялся, и судно, набирая ход, устремилось вперед под звездами.

В ту ночь я не раз просыпался от звуков горна, разрезавших влажный ночной воздух. До чего же обреченными были те звуки – не иначе как предвестники скорой беды; да и то сказать, Фортуна отличается постоянством: эта богиня всегда вершит свои дела справедливо и неотвратимо, дабы очень большое счастье никому не доставалось на очень большой срок.

В предрассветный час 19 октября 1930 года лайнер «Азэ-ле-Ридо» уже вошел в порт Джибути, а те двое все еще танцевали. Музыканты несчастного квартета, пропотевшие в плотных смокингах из альпака, давно убрали инструменты в футляры и ретировались в свою душную каюту, затерянную где-то в корабельных недрах. Юнга-аннамец драил палубу, заталкивая в шпигаты размокшие комья серпантина. Двое или трое стюардов снимали декор – флаги расцвечивания и гирлянды разноцветных лампочек. Из пассажиров на палубе задержалась только одна пара: девушка-полукровка, второй класс до Маврикия, и офицер Французского иностранного легиона. Под музыку, доносившуюся из переносного патефона, их ступни медленно скользили по мокрым доскам; танцующие время от времени останавливались и разжимали объятия, чтобы подзавести пружину и перевернуть единственную пластинку.

Минувшие двое суток изнурительной жары не помешали проведению судового en fête[63]. Пассажирам предлагались палубные игры, детишкам – бег наперегонки; за пару франков можно было приобрести лотерейный билет и выиграть какой-нибудь приз из ассортимента судовых магазинов: бутылку вермута, флакон одеколона, жестянку табака, коробку конфет, ветку коралла или узорчатый мундштук из Порт-Саида. Организаторы даже устроили аукцион, выставив на торги фотопортрет маршала д’Эспере[64] с автографом: этот лот ушел за 900 франков и под бурю оваций был вручен какому-то фотокорреспонденту. Один из пассажиров демонстрировал фильм: на экране, который непрерывно трепало горячим морским ветром, мелькали робкие световые пятна; в полном разгаре была игра «конные скачки», где каждый шаг вперед определяется броском кубика, между игроками заключаются пари, а по поводу результатов разгораются жаркие споры; в палубном баре французские чиновники со своими семьями то и дело заказывали шампанское и угощали других – одной бутылки хватало человек на шесть-восемь. Праздник достиг кульминации в последний вечер, когда состоялся костюмированный ужин, затем концерт и, наконец, бал.