– Возьми подарок. Асеф-джан хочет вручить тебе подарок.

– Ах да.

Принимаю сверток и опускаю глаза. Мне бы сейчас к себе в комнату, к книгам, подальше от этих людей…

– Ну же, – напоминает мне Баба, понизив голос, как всегда на людях, когда я ставлю его в неловкое положение своим поведением.

– Что?

– Ты не собираешься поблагодарить Асеф-джана? Все это очень любезно с его стороны.

Ну что он его так величает? Ко мне бы почаще обращался «Амир-джан»!

– Спасибо, – выдавливаю я.

Мать Асефа смотрит на меня, будто хочет что-то сказать, и не произносит ни слова. Вообще его родители слова не вымолвили.

Чтобы больше не заставлять отца краснеть, отхожу в сторонку – подальше, подальше от Асефа и его ухмылки.

– Спасибо, что почтили нас своим посещением.

Пробираюсь сквозь толпу и выскальзываю за ворота. За два дома от нас большой грязный пустырь. Баба как-то говорил Рахим-хану, что этот участок купил судья и уже заказал у архитектора проект. Но пока тут пусто, только сорняки и камни.

Разворачиваю книгу, подаренную Асефом, и при свете луны читаю название. Это биография Гитлера.

Зашвыриваю книгу подальше в сорняки. Прислоняюсь к забору соседа и без сил оседаю на землю.

Сижу в темноте, поджав колени к подбородку, и смотрю на звезды. Скорее бы все закончилось!

– Тебе ведь вроде полагается развлекать гостей? – Вдоль забора ко мне направляется Рахим-хан.

– Я им не нужен. Баба с ними, что им еще? Рахим-хан садится рядом со мной. Лед у него в стакане звякает.

– Я и не знал, что ты пьешь.

– Тайное вышло наружу, – шутливо отвечает Рахим-хан, жестом показывает, что пьет за мое здоровье, и делает глоток. – Вообще-то я пью редко. Но сегодня выпал настоящий повод.

– Спасибо, – улыбаюсь я.

Рахим-хан закуривает пакистанскую сигарету без фильтра. Они с Бабой всегда курят такие.

– Я тебе когда-нибудь рассказывал, как чуть было не женился?

– Правда?

Мне трудно вообразить Рахим-хана женатым. В моем представлении он давно стал «вторым я» Бабы. Рахим-хан благословил меня на труд литератора, он – мой старый друг, из каждой поездки он привозит мне что-нибудь на память. Как-то не подходит ему роль мужа и отца.

Рахим-хан печально кивает:

– Конечно, правда. Мне было восемнадцать лет. Ее звали Хомайра. Она была хазареянка, дочь слуг нашего соседа, прекрасная, как пери… Каштановые волосы, карие глаза… И смех. Я до сих пор слышу его. – Рахим-хан вертит в руках стакан. – Мы тайно встречались в яблоневом саду моего отца, поздно ночью, когда все уже спали. Мы гуляли под деревьями, и я держал ее за руку… Ты смущен, Амир-джан?

– Немного.

– Не страшно. – Рахим-хан затягивается сигаретой. – И мы дали волю фантазии. Мы представили себе многолюдную пышную свадьбу, на которую съедутся друзья и родственники от Кабула до Кандагара, большой дом, внутренний дворик, отделанный плиткой, огромные окна, цветущий сад и лужайку, где играют наши дети. Мы представили, как по пятницам после намаза в мечети у нас собираются друзья и мы обедаем под вишнями, пьем родниковую воду, а наши дети играют со своими двоюродными братьями и сестрами… Рахим-хан отхлебывает из стакана и кашляет.

– Ты бы видел моего отца, когда я сказал ему о своем намерении. А моя мать лишилась чувств, и сестры брызгали ей в лицо водой, и обмахивали веером, и смотрели на меня так, будто я перерезал матери глотку. Брат Джалал бросился за охотничьим ружьем, но отец его остановил. – В смехе Рахим-хана слышится горечь. – Все оказались против нас. И победили. Запомни, Амир-джан, одиночка никогда не устоит. Так уж устроен мир.

– И что произошло?

– Отец поговорил с соседом, и Хомайру со всей семьей в тот же день на грузовике отправили в Хазараджат. Я никогда ее больше не видел.

– Извини.

– Оно, может, и к лучшему, – бесстрастно произносит Рахим-хан. – Хомайру ждала бы незавидная участь. Моя семья никогда не признала бы ее. Вчера – служанка, а сегодня – сестра? Такого не бывает.

Рахим-хан смотрит на меня.

– Ты всегда можешь поделиться со мной наболевшим, Амир-джан. Не стесняйся.

– Я знаю. – Уверенности в моем голосе нет. Рахим-хан изучающее глядит на меня, будто ожидая, что я скажу ему нечто важное, его бездонные черные глаза вызывают на откровенность. Меня так и подмывает рассказать ему все.

Но что он тогда подумает обо мне? В каком свете я себя выставлю? Ведь я воистину достоин презрения.

И я молчу.

– Держи, – Рахим-хан протягивает мне какой-то предмет, – чуть было не забыл. С днем рождения.

В руках у меня блокнот, оправленный в коричневую кожу. Провожу пальцем по золотому обрезу, вдыхаю тонкий аромат. Хочу поблагодарить своего друга – и тут с неба доносится хлопок и огненный дождь изливается на все стороны.

– Фейерверк!

Мчимся домой. Все гости стоят во дворе, задрав головы. Визг детей и радостные аплодисменты сопровождают каждый разрыв, каждый новый фонтан огня. Двор то и дело заливают потоки красного, желтого и зеленого света.

Во время одной из таких вспышек вижу сцену, которую никогда не забуду: Хасан подает Асефу и Вали напитки на серебряном блюде. Следующий сполох высвечивает Асефа: усмехаясь, он постукивает Хасана по груди своим кастетом.

Все скрывает милосердная темнота.

На следующее утро я сидел посреди собственной спальни у груды подарков и вскрывал коробку за коробкой. И что это на меня нашло? Ведь содержимое меня совсем не интересовало. Один безрадостный взгляд – и подарок летел в угол. Куча росла: фотокамера «Поляроид», транзисторный приемник, электрическая железная дорога, несколько запечатанных конвертов с деньгами. Никогда я не потрачу этих денег и не буду слушать приемник, и крошечный поезд не побежит в моей комнате по рельсам. Мне не нужны оскверненные вещи и грязные деньги – ведь Баба устроил такой прием в мою честь только потому, что я выиграл состязание.

От Бабы я получил два подарка. Самый замечательный – соседские мальчишки умрут от зависти – был новенький «Швинн Стингрей», король велосипедов, со знаменитым седлом в виде банана и высоким рулем с резиновыми рукоятками, с золотыми спицами и стальной рамой. Красной, как яблоко. Или кровь. Во всем Кабуле владельцев таких велосипедов можно было по пальцам пересчитать. А теперь и я сопричислился. Любой другой пацан моментально бы запрыгнул в седло и бросился нарезать круги почета по всему кварталу. Окажись у меня такой велосипед пару месяцев назад, я сделал бы то же самое.