Инга на рожон не лезла, не спорила. Хорошо еще, что Яна убивалась недолго. В один прекрасный вечер она привела бодрую духом и телом мужскую компанию. Тут же и Ян подтянулся, прошлявшийся неизвестно где, дымок почуял. Супруги долго дебатировали в коридоре, Инга напилась белого вина и хохотала над идиотскими шутками залетных селезней. Вспыльчивая актерская чета помирилась быстро, Инге даже стало неловко: может, стоило Яна посильнее пропесочить? Но экзерсисы воображения заставили смягчиться. Все-таки к мужчине, наверное, не так ревнуешь, как к женщине, исходя из природы инстинктов, – мужчина не конкурент…

Кстати, и ревность почти никогда не бывает последней каплей, ею оказывается колкая мелочь. Ревность – только питательный бульон для фабул, коррозию привносят вредоносные осколки, попадая в живую ткань, они мучают, проступая на ложе стеклянной крошкой, чтобы вовсе отбить охоту ложиться. Хотя много ли Инге известно о ложе, десятилетиями делимом с неизменным Икс или Игрек?! Дано ли ей предугадать те темные глубины всепрощения, на которые опускаются запутавшиеся в цепких узах…

Отвела Яна беду от своего режиссера, одинокого волка тире медведя-шатуна. Ян ничуть не был сконфужен, темная изнанка – законное право каждого гения. Гений приосанился и стал ближе к народу. Для вящего хеппи-энда Яна забеременела и так вдруг сразу присмирела, поутихла, охладела к мужниной режиссуре, как будто вся шумиха, страсти, новые прочтения – все ради маленькой кружевной колыбельки.

– У меня уже было два выкидыша, – важно объявляла Яна и потом пришептывала, косясь на супруга: – Но не от него.

Инга подошла к ситуации ответственно и принудила Яну посетить женскую консультацию. Будущая мать не стремилась отдаться медицине, затеяла перепалку с усталой и усатой докторшей:

– Ну что с того, что я не знаю его группу крови! Чего она прикопалась ко мне, как к еврейской шпионке! Не ее барсучье дело, замужем я или нет…

Потом принялась причитать, что зря она с этим шнобелем сошлась, что вдвоем, оказывается, труднее, а не легче гнездышки временные насиживать… В одиночку тут и там пригреют, глядишь, перезимуешь, пристроишься под теплый бок к кому-нибудь, а с весной ласточка прочь из сеней летит к солнцу свободы. А кому нужен горбоносый режиссеришко с женой и всеми вытекающими из этого последствиями! Местечковой гениальности Яна и на блошином рынке грош цена…

Инга терпела – ведь это была «беременная» нервозность. Она позволила себе лишь поинтересоваться, мол, как думаешь дальше.

– Ну вот, и ты туда же, – вспыхнула Яна. – Мне надо родить, мне уже двадцать девять!

Вскоре супруги съехали, но это не значило, что канули в Лету. Яночка исправно звонила. Это были дикие междугородные приступы тоски (она уехала вынашивать и рожать к матери, про Яна не проронила ни звука, Инге спрашивать тоже было не с руки). Заплетались в косы годы и времена, разноцветные полосы везений и невезений сливались в грязную палитру. Яна вернулась, оставив ребеночка на маму, вернулась в лицедейское рабство, они с Ингой изредка пересекались, и Инга, к стыду своему, не потворствовала этим встречам. Быть может, просто из зависти к легкому материнству, к быстрым схождениям и расставаниям, к невинному вранью, квинтэссенция которого сводилась к констатации «я его бросила, а не он меня». Опять казалось, что все шекспиры и ар нуво – лишь антураж для Яниной охоты. Похоже, этот параграф для Инги был пройден, хотя Яна всерьез полагала их подругами.

А с Яном вышел курьез. Лет десять, что ли, спустя, в Англии уже, гастролировала модная русская труппа. На нее Инга ни в жизнь бы и носа не показала, даже из ностальгического любопытства. Но как нос ни вороти, с кем надо судьба сведет. В Шотландии – пустыня, с русскими дружить опасно – съедят, а косточки заховают на черный день. Но в один дом Инга похаживала, надо же язык разминать, а то вовсе заржавеет. Там ее за локоть взял кто-то мучительно знакомый из долговременной памяти.

– Ба! Ты откуда? – панически зашептала Инга.

– Мы на гастролях, – потупил Ян свой гордый одесский нос.

– Так ты и есть… ТОТ Ян, о котором тут трубят?!

Янка как в воду глядела, а спасенный ею от «голубых» игр гений теперь с девушкой тихой и белесой, как парафиновая свечка. Из актрис, конечно, из интеллектуалок-полиглоток, кто и на родном языке с акцентом, зато читали Махабхарату.

Инга получила два письма. Одно от поклонника, другое… они оба от поклонников, но один из них – маньяк. Другой, что каламбурно, поляк. Поляк чопорно, на приличном русском предлагал ей руку, сердце и Варшаву. Он не мудрствовал лукаво, не путался в балетных эмпиреях, извиняясь за неискушенность в эпистолярных играх. Маньяк же начал издалека, как ценитель. «Вы, без сомнения, лучшая современная Баядерка… примите мою горячую благодарность за потрясающее откровение, коим явилось ваше искусство…» – и прочие экивоки. Он называет ее героиню тонкой, ранимой, доверчивой, одновременно – жесткой фаталисткой и сам же и путается в своих сентенциях. Якобы так Инга воздействует, что жалко всех: и Брамина, и Солора, и злодейку Гамзатти, и даже себя ему жалко и все человечество!

Инга читала и чуяла подвох. Стыдливая болезненная чувственность между строк бередит и коверкает слог, и мутит воду, и далее вовсе приводит к бреду. Дескать, столь волнующие его балерины при всей возвышенности своей и талантах чаще всего – тщеславные эгоистки, которым нет счастья нигде, кроме царств теней, и вот именно на таких, жестких, как перезревшие куры, барышнях мужики зубы-то и ломают, ибо не по нутру балеринкам земные радости. Но все же, если Инга захочет с ним, с одиноким рыцарем, встретиться, так вот и адрес подробный, город с теплым названием Нежин, улица, дом, и даже сколько раз звонить в дверь обозначено…

Инга в брезгливом замешательстве совсем растерялась, благо, что Нелли отозвалась, заскрипела ироническим тембром, позвала приходить скорее к ней на чай, а то у нее оскомина от родственного визита со стороны невестки наметилась.

– Так привыкай, голубушка, к психам… различай их, полезно. Хотя этот не опасен физически, сидит себе, вшивый неврастеник-девственник сорокалетний, одной рукой строчит, другой – подбери рифму! Ну и пускай себе, спусти ты его писанину в унитаз и забудь. Удовлетвориться он по-другому не может, несчастное существо…

Инга не понимала категорически. Почему он жену себе не найдет, в клуб знакомств, наконец, не запишется?!

– Да больной он, господи, – ворчала Нелли. – Папа его в детстве линейкой железной бил за онанизм. Ты пожалей его лучше!

Инга думала-думала, крепилась и пожалела. Причем до слез. Но к выразителям восхищений с тех пор подходила с осторожностью. А Нелли ее изо всех сил взялась смешить рассказами про ужасающую мать Игоревой супруги, которая не доверяет Нелли-бабушке, свысока смотрит, как на «трясогузку» в прошлом. Учительница в долгу не остается, обзывая сыновнюю тещу «гаубицей в тесте», которой вредный Неллин кот, между прочим, напрудил в новые туфли.

Расставаясь, Нелли грозила сухим пальцем: