— Да.

— Ну вот, вроде нее. И вот парень спрятался от всех в дальней комнате, в библиотеке, и напивается там в одиночестве. Вдруг он замечает, что в комнату входит женщина, ей лет сорок, элегантна, кажется несколько высокомерной, и в руке у нее тоже бутылка. Но поскольку он сидит в темноте — свет идет лишь от окна, — она не видит его, садится и наливает себе из бутылки. И в этот момент фейерверк освещает залив Монте-Карло — это какой-то национальный праздник, — и парень поднимает бокал, приветствуя женщину. Она удивлена, но когда он жестом показывает, что они оба пришли сюда с одной целью — у него в руке бутылка «Наполеона», и он, как и она, хочет сбежать ото всех, — она против воли улыбается. Он спрашивает, почему она хочет забыться, но женщина говорит: пусть он первый расскажет, а потом уж она.

— Похоже, мне опять надо в туалет…

— Позвать охранника?

— Нет, я потерплю…

— Ты сделаешь себе только хуже.

— Но они могут увидеть, как мне плохо.

— Слушай, они не положат тебя в лазарет из-за какого-то поноса…

— Кто знает, сегодня это уже четвертый раз, посмотрим, сколько я еще выдержу…

— Ты весь белый, это не просто понос. На твоем месте я бы пошел к врачу…

— Помолчи, пожалуйста.

— Я рассказываю дальше, но слушай… понос ведь не заразен? Потому что то же самое было и у меня… Ты ведь не думаешь, что я виноват?

— Это, наверное, из-за еды, раз мы оба заболели… Ты был такой же белый. Но вроде уже полегче, так что продолжай…

— У меня это сколько продолжалось?.. Около двух дней.

— Нет, всего одну ночь, наутро тебе уже было лучше.

— Тогда позови охранника, раз это на одну ночь.

— Рассказывай дальше.

— Ладно. Мы остановились на том, что он встретил элегантную женщину. Я сказал, что она среднего возраста, из высшего света.

— Как она выглядит?

— Невысокая, это какая-то французская актриса, с формами, но в то же время стройная, с тонкой талией, на ней обтягивающее вечернее платье с декольте, без бретелек, с твердыми чашечками, помнишь, были такие…

— Нет.

— Да помнишь ты, с ними казалось, будто сиськи — как на подносе.

— Пожалуйста, не смеши меня.

— Чашечки делали очень плотными, с косточками. Точно, как на подносе. Представь: не желаете ли сиську, сэр?

— Прекрати, не смеши.

— Глупый, так ты скорее забудешь о боли.

— Я просто боюсь наделать в штаны.

— Уж пожалуйста, избавь, а то мы тут оба умрем. Я продолжаю. Итак, в результате он должен рассказывать первым, почему хочет напиться и забыться. Он становится очень серьезным и говорит, что пьет для того, чтобы забыть все, абсолютно все. Она спрашивает, неужели он не хочет чего-нибудь запомнить, и он отвечает, что хочет, чтобы его жизнь началась с той самой минуты, когда она вошла в эту комнату, в библиотеку. Теперь ее очередь рассказывать, и я думал, она скажет то же самое — что она хочет все забыть. Но вовсе нет, в ее жизни много хорошего, и она благодарна за это, кроме того, она руководит очень успешным журналом мод, без ума от своей работы, у нее чудесные дети, она унаследовала семейные владения, и тут выясняется, что она и есть хозяйка этой невероятно красивой виллы, похожей на дворец, но, конечно, в ее жизни есть и то, о чем хотелось бы забыть, — отношения с мужчинами. Парень говорит, что завидует ей — ему-то не везет вообще. Естественно, он не хочет говорить ей о проблеме с мамой, потому что до сих пор переживает из-за развода родителей и чувствует вину за то, что бросил мать, которая — хотя всегда была очень богатой и до сих пор живет на большой кофейной плантации, — после того как муж бросил ее, вышла замуж за другого или чуть было не вышла, и парень думает, что так она хотела избавиться от одиночества. Ах да, я вспомнил, мать много раз писала ему: она собирается замуж — не по любви, а потому что боится остаться одна. А парень переживает, что уехал из своей страны, где притесняют простых рабочих, он полон революционных идей, но он сын мультимиллионера, и никто не хочет с ним знаться, никто из простых смертных, я имею в виду. И он переживает, что бросил мать одну. Все это он рассказывает женщине. Знаешь, а ты никогда не рассказывал о своей матери.

— Почему, рассказывал.

— Клянусь Богом, ни разу.

— Может, и рассказывать нечего.

— Спасибо. Я ценю твое доверие.

— Почему такой тон?

— Ладно, поговорим, когда тебе станет получше.

— А-а… ой… прости… Что я наделал…

— Нет, нет, не подтирайся простыней, погоди…

— Нет, не надо твоей рубашкой…

— Да возьми, подотрись. Простыню не трогай; ты без нее замерзнешь.

— Но эта последняя, у тебя нет другой на смену…

— Возьми, стой, встань-ка, нет, не так, вот так, осторожней, погоди, чтобы не попало на простыню.

— Не попало?

— Нет, только на штаны. Давай выкинь их куда-нибудь.

— Мне так стыдно…

— Вот так, осторожно, осторожно… отлично. Теперь самое сложное: подотрись рубашкой.

— Мне ужасно неловко…

— Ты же сам говорил, что должен быть мужчиной. Так чего тут стыдиться?

— Заверни их хорошенько… штаны, чтобы не воняли.

— Не волнуйся, я знаю, что делать. Видишь, вот так, заворачиваешь все вовнутрь, рубашку легче выстирать, чем простыню. Возьми бумагу.

— Нет, это твоя, тебе самому не останется.

— А у тебя вообще кончилась. Не стесняйся…

— Спасибо…

— Не за что. Ну что, подтерся? Полежи немного, ты весь дрожишь.

— Я просто вне себя. Я так зол, что даже плакать хочется. Зол на себя.

— Ладно-ладно, успокойся, чего ты вдруг? С ума сошел?

— Да, сошел с ума от злости на то, что они заперли меня здесь.

— Полежи и успокойся.

— А, умно придумано… рубашку в газету, чтобы запах не выходил… да?

— Неплохая идея, правда?

— Ага.

— Полежи, не нервничай и накройся чем-нибудь.

— Ладно, расскажи еще из этого фильма.

— Я даже не помню, на чем остановился.

— Ты спрашивал меня о моей матери.

— Да, но в фильме я не помню, где остановился.

— Даже не знаю, почему я не рассказывал тебе о своей маме. Твою я не знаю, но почему-то очень хорошо ее себе представляю.

— А я твою не могу себе представить.

— Моя мать — женщина очень… очень сложная, поэтому я и не рассказываю о ней. Ей никогда не нравились мои идеи, у нее всегда все было, она из состоятельной семьи, с определенным социальным положением, понимаешь меня?