— Верно, привилегированное положение портит интелли­гентные классы. — поймав ободряющий взгляд Алексее­вой, продолжил Морозов. — Однако наука. Наука же рас­ширяет умственный кругозор, а привычка к мышлению раз­вивает более глубокие чувства. И еще. Еще рождает в душе такие порывы, что неведомы неразвитому человеку. Вот.

В комнате повисла тишина. Отчаяние охватило Морозо­ва. Неужели все? Но ведь ему так хотелось сойтись с этими удивительными людьми. И, тем не менее, он должен был им противоречить. Противоречить, потому что поступиться сво­ими убеждениями не мог. Нет, никак не мог — ведь тогда сле­довало бы отказаться (да что там — предать дорогое!), пере­черкнуть мечтания о полезных открытиях (а он их совершит! дайте срок!), которые, бесспорно, осчастливят человечество, развеют суеверия, помрачающие людские умы. Не зря же опьяненный старинным девизом французских республикан­цев, — свобода, равенство, братство — он сам прибавил к нему свое слово: наука. Потому что верил: всякое новое в естествознании — это все равно, что еще одно окно для све­жего воздуха и ясного света, а посему труженики науки — такие же герои, как и борцы за свободу. В удивительной кни­ге Эгера вычитал Коленька: в скромном человеке, собираю­щем с котомкой за плечами растения или уединенно рассмат­ривающем в телескоп звезды, скрывается победитель мира. Помнится, в какой восторг пришел от этой мысли верный друг Шанделье.

Не знал Коленька, что через отодвинутую драпировку на него скрытно и пристально смотрят два человека; один, ни дать, ни взять, — симбирский мужичок в засаленной фураж­ке, черном кафтане нараспашку, наброшенном на пестря­динную рубаху, другой — темноволосый, с офицерскими уси­ками, в изящной коричневой паре. Первый был Дмитрий Клеменц, выдающийся участник кружка чайковцев, вто­рой — Леонид Шишко, недавно ушедший в отставку подпо­ручик артиллерии. (О подпоручике порывистый Кравчинс­кий после скажет: «Офицер, порвавший со своей средой, что­бы нести новое Евангелие социализма в рабочие кварталы Петербурга.»)

— В этом Морозове много самомнения. Да и франтовства вдобавок. — проворчал томимый жаждой Клеменц; накану­не он выпил лишнего и теперь тяжело ворочал пересохшим языком.

— Зато с убеждениями. И отстаивать их умеет, — возразил с улыбкой Шишко: вчерашний гимназист определенно по­нравился ему.

— Науку ему жаль! Вот и пусть в ординарные идет.— Кле­менц нервно одернул жилет с медными пуговицами. — А по мне. Нынче стать ученым — значит переметнуться к фили­стерам. У нас столько работы, более важной.

— И кто же ее будет делать, Дмитрий? — повел широкими плечами бывший артиллерист, как и Клеменц давно разыс­киваемый полицией. — По человеку надобно вырабатывать, бережно.

Расстроенный, Коленька уже надевал в передней кожа­ную фуражку, накидывал толстый плед, как в полумрак не­слышно вошла Липа Алексеева, дружески пожала его дрог­нувшую руку.

— Считайте, что мы приняли вас, — сверкнула небесной улыбкой.

— Мы? Как же?.. А кто — вы? — спросил невпопад.

— Мы, радикалы.— ответила загадочно. — За вас горой стоял Кравчинский. И Цакни с Клячко. А все барышни — особенно!

— Но я их не знаю.

— Успеете, — снова улыбнулась. (Лицо ее совсем рядом. Смешались дыхания. Сейчас выпрыгнет от страха и счастья бедное сердце). — Приходите. Адрес запомнили?

Он шел по звонким темнеющим бульварам, шел своей под­прыгивающей походкой, порой безудержно переходящей в бег; в пылающую голову почему-то лезло что-то из Лапласа, из его гипотезы, и эта гипотеза, развитая Коленькой в докладе «Об­ществу естествоиспытателей», сегодня очень нравилась ему. Ах, как это славно и просто: если число атомов в каждой изолиро­ванной звездной системе ограничено, то, конечно, ограничено и число их комбинаций в пространстве. А любой звездный мир с точки зрения механики сводится к комбинации атомов, и вся его жизнь определяется этими комбинациями. И что же сие означает? Да то, что история одной мировой системы в точнос­ти повторяется. Ну хорошо, хорошо — должна повторяться в бесчисленном количестве других систем — прошлых, настоя­щих, будущих. Миры сменяются мирами, как волны в море.

Через квадрильоны лет после смерти он, Николай Моро­зов, может опять оказаться в той же прокуренной радикаль- ской комнате, и прекрасная Липа Алексеева, как ни в чем не бывало, будет петь «Бурный поток», а он, влюбленный, еще не осознавая, что влюблен, едва не лишится чувств в полу­мраке передней, и только, теряя голос, снова скажет: «Приду. Непременно.» И недавно вернувшийся из ссылки Аносов («Сен-Жюст») вместе с Саблиным все так же заговорят о том, что русская деревня давно готова подняться на борьбу с уг­нетателями, — надобно только уйти в народ, объяснить крес­тьянам, что почем. А Сергей Кравчинский.

С Кравчинским они подружились сразу. Спустя пару дней тот затащил Николая в харчевню на Разгуляе, перед этим обла­чив в поношенный рабочий костюм. Здесь Сергей намеревался познакомить нового члена кружка с бытом простого народа.

За грязными столами сидели извозчики. Извозчики инте­ресовали Кравчинского — ведь многие из них были из крес­тьян. Друзья скромно устроились у окна.

— Чего вам? — неласково спросила дюжая хозяйка. — Щти имеются.

— Хорошо, налейте щец! — с деланной небрежностью бро­сил Сергей.

— С солониной аль с щековиной? — хмыкнула дотошная баба, с явным подозрением поглядывая на белые руки «рабо­чих».

Вопрос поставил в тупик даже бывалого Кравчинского. А Коленька и вовсе растерялся: что это за щековина такая, и с чем ее едят? Пауза затянулась. Смачно хлебающие свои щи извозчики с интересом поворачивали бородатые лица к за­мешкавшимся посетителям. Но Кравчинский, обожавший все неизведанное, к облегчению Морозова вдруг уверенно улыбнулся хозяйке:

— Ну дык. Ясное дело, со щековиной!

Им принесли пылающие щи в общей миске, две огромные деревянные ложки и краюху хлеба. В миске плавали куски соленых бычьих щек; с души отлегло: секрет загадочной «щековины» был раскрыт.

— Платите вперед, — нахмурила низкий лоб трактирщи­ца. — По четыре копейки.

Коленька дал ей двугривенный, и баба ушла, как ему по­думалось, за сдачей. Кравчинский ободряюще подмигнул Морозову, и они не без опаски принялись за щековину. Но Сергей времени зря не терял: отправляя в рот ложку за лож­кой, он успевал подцепить извозчиков ядреным словцом, а следом завести разговор про политику.

— Из деревни? Давно ли? — спросил он парня с молодой рыжеватой бородкой.

— Я-то? Так с Рождества токмо.— ответил тот, дохлебы­вая щи принесенной с собой ложкой; ложку он по-крестьян­ски облизал и завернул в чистую холстину.

— Ну а земля. Она у помещика-мироеда.

— А что земля? — нехотя переспросил извозчик; ему явно было не до разговора.

— Она ведь общей должна быть. Потому как Божия, а? — взял быка за рога Кравчинский.

Морозову это понравилось. Какой же молодец Сергей! Он стал ждать, что ответит рыжебородый.