– Ну началось…

Речи о том, как я похожа на родственников по линии отца, не предвещали ничего хорошего. Меня уже давно мучил вопрос, о чем же мать молится в храме… Но я велела себе терпеть. Все-таки ее день рождения.

– Мам!.. Ты испытывала в своей жизни счастливые мгновения?

Мать холодно усмехнулась.

– Я имею в виду, были ли у тебя моменты, когда ты думала: «Как же я счастлива!»

Наверно, мне хотелось поговорить с матерью, которой осталось не так уж долго. С мамой, в теле которой неизвестно когда снова начнут распространяться раковые клетки, и она будет умирать в больничной палате… Я наблюдала за теплыми солнечными лучами, освещающими сад, и хотела завести настоящий диалог. В день ее рождения мне хотелось такого разговора, какой соскучившаяся мама ведет с дочерью, вернувшейся в родительский дом после долгого отсутствия. Я хотела сказать: «Мама! Я с самого появления на этот свет почти не помню себя счастливой… У меня было все, чего не было у других, я попробовала многое из недоступного другим, одевалась, как никто другой… Но знаешь, мама, я не могу вспомнить, что я когда-то была счастлива…» И то ли потому, что я заговорила с непривычной для меня мягкостью, то ли потому, что мать по своей природе была не таким уж и злым человеком, хотя ее высокомерие и заносчивость порой били через край (ведь с раннего детства ее носили в школу слуги в паланкине, как тогда было принято у обеспеченных семей), неожиданно для меня она отреагировала достаточно мирно:

– Где оно, счастье-то… По молодости пришлось ухаживать за твоей темной бабушкой по линии отца, терпя все ее выходки, – она страдала старческим маразмом. Потом нервничала из-за бизнеса мужа, боялась, что он обанкротится. Потом растила троих мальчишек, и только хотела снова взяться за фортепиано, как неожиданно появилась ты, так что в конце концов пришлось забыть про музицирование. Тут еще ты нервы треплешь… И сегодня, в день моего рождения… А я только недавно с операционного стола, и у меня снова рецидив; смерть поджидает на пороге. Три моих невестки даже не показываются… Как тебе такое?

Я вздохнула про себя. Ну вот опять! У нее сплошной негатив, несмотря на то что у нее есть все, чего только не пожелает. Когда отец был жив, он ей даже стакана вымыть не позволял. Говорил, при мытье посуды она может поранить пальцы и впоследствии это помешает ей играть на любимом фортепиано… И все равно ей все виделось в черном свете.

– Такие занятые! И пианистка, и врач, и актриса! Старшая невестка наверняка вся на взводе перед выступлением; средняя, видимо, на дежурстве в больнице; а у младшей, как я поняла, поздняя беременность. Ты ведь при встрече с подругами наверняка хвастаешься: среди моих невесток и пианистка, и врач, и актриса. И подруги тебе завидуют… А вот дочка единственная болтается без дела… Хоть она, недотепа, пришла с утра поздравить. И то слава богу!

– Да ну тебя! Ночью напилась до потери сознания – брат на загривке притащил, а с утра снова несешь ахинею… Я впервые за долгое время собралась сыграть на рояле, а ты пришла тиранить меня…

– Когда это я тебя тиранила? Просто поздравила, и все!

– У меня от одного взгляда на тебя начинает голова раскалываться и аппетит пропадает! И вот еще, раз уж довелось увидеться, скажи-ка мне, чем это тебе прокурор Кан не угодил?

Я громко расхохоталась. И, смеясь, должна была в очередной раз признать, что люди (я не исключение) не меняются. Прошлой ночью брат был прав. Мать, перенесшая операцию и стоящая на пороге смерти, и дочь, чудом ее избежавшая и наконец появившаяся в доме матери, остались прежними, встречая одинаковое утро. Возможно, в этом мире только это и остается неизменным.

– Я, как и ты, не люблю мужчин, которые выросли в семье простолюдинов. Ведь и ты, по правде говоря, всю жизнь гнушалась отца с тетей. Вот и я, видимо, взяла это от тебя, – пробормотала я сквозь зубы.

Мать в такт музыке слегка встряхнула плечами, а потом взглянула на меня с таким выражением, будто я – инородный объект.

– Вот-вот! Ты точь-в-точь вылитая тетя!

Я хотела сдержаться, но почувствовала, как во мне вскипели все мои детские обиды. Ох уж этот железный тон! Оставаться здесь больше не было смысла. Хоть я и пыталась себя убедить тем, что это все-таки день рождения, это не помогло разрушить крепкую стену между нами, воздвигнутую прошлым… Возможно, для ее обрушения требовалось еще какое-то время. Но зачем пенять на время, если не было желания все исправить? А когда оно возникало, то намертво укоренившиеся замашки с легкостью сводили всё на нет. И мамин день рождения, и даже неизвестно когда предстоящие поминки не могли изменить ситуацию. Отходя от рояля, я бросила:

– На тебя я похожа. Думала, на тетю. Но нет… твоя копия, один в один! И поэтому я сама себе противна!

Как и всегда, я сыграла роль неблагодарной дочери. И теперь мать за ужином будет без конца жаловаться братьям на то, что я пришла и расстроила ее, испортила ей все праздничное настроение, сократила годы ее жизни и тем самым нанесла им невосполнимый ущерб. Невестки будут неловко жевать еду, пытаясь скрыть, как им все надоело, а братья с подобающим терпением и почтением будут изо всех сил стараться выслушать до конца престарелую и обессилевшую мать. Потому что она в любом случае не остановится, пока не выговорится. К тому времени ужин подойдет к концу, и кто-то, подыскав предлог, словно студент, закончивший ненавистные занятия, встанет первым, а за ним быстренько разойдутся и остальные. И тогда мама закончит этот день не пожеланием доброго сна, а воплями и криками без причины на бедную девушку-домработницу. Ей бы рассказать о том, как ей одиноко, показать, как ей хочется, чтобы кто-то был рядом и дарил ей любовь, отвечал теплом на ее заботу, но она будет вопить о треснувшей чашке и непротертом трюмо… Я не смогла бы остаться в этом доме до вечера. И как подросток, который уходит из дома, поругавшись с родителями и громко хлопнув дверью, я назло громко топала, поднимаясь за сумкой на второй этаж. Но когда уложила вещи и собиралась уже выйти, в моей душе заскребли кошки – со мной происходило что-то непонятное.

Синий блокнот 09

Мы существовали, словно вымокший мусор, прибежищем которому служат глухие закоулки города. Там же обитали подобные нам ребята – руководил ими дядька лет за сорок, он и нас устроил на ночлег. Взамен мы должны были бродить по подземке, базарным площадям и заниматься попрошайничеством. Ынсу был слепой, поэтому люди проявляли к нам особую щедрость. Всю ночь напролет мы корпели над плотным картоном, выводя: «Мой младший брат – слепой. В деревне, еще ребенком, он отравился лекарством и перестал видеть…» Сердобольные мужчины и женщины подавали нам деньги. Наконец наступил день рождения Ынсу. Я уточнил, чего он хочет из еды, и брат попросил обожаемую им лапшу в стаканчике. А дядька, которого мы звали Черный, хоть и не отказывал нам в лапше, в стаканчиках ее не покупал – стоило дорого, а лапши в нем было всего ничего. Однажды ночью я попытался украсть коробку лапши в лавчонке на углу, которую я успел приметить раньше, шатаясь по рынку. Меня поймали с поличным: хозяин завопил, я схватил коробку и дал дёру, но вместо меня схватили Ынсу, стоявшего в растерянности неподалеку. Хозяин накинулся на него с кулаками, брат ревел и звал меня снова и снова. Был бы я один, удрал бы без проблем, но не мог же я бросить моего бедного Ынсу. Я вернул лапшу хозяину и принялся умолять отпустить нас. Он заявил, что это уже десятая пропавшая коробка, и потащил нас в полицейский участок. Там все кричали, что таких паршивцев нужно как следует проучить, и, сколько бы мы ни клялись, что остальные коробки украли не мы, нас отправили в колонию для несовершеннолетних. Ынсу пошел как мой подельник. И тогда я твердо решил, что больше никогда не буду унижаться и упрашивать. Ведь единственный путь выжить – это обладать деньгами и силой.