обретают смысл из-за параллелей на духовном плане. Хотя нижняя часть ада Данте населена историческими или легендарными персонажами, расплачивающимися за свои многочисленные преступления, они также выступают как аллегорические фигуры, представляющие потенциальную склонность к злу, свойственную душе самого поэта и любой другой душе. Мы серьезно упростим аллегорию, но не ошибемся, сказав, что, пока человек не признает собственный внутренний ад, никакому обществу, стране или человечеству в целом не достичь гармонии рая, а в светском смысле – социальной утопии. В проводники Данте по аду выбран Вергилий, поскольку он представляет вместе и культурные, и художественные достижения западной цивилизации. Его искусство, философия и мораль не могут сами по себе открыть врата рая, но они могут пробудить грешную душу и вывести ее на праведный путь спасения.

Эпическая поэма Данте – это еще и горькая политическая жалоба на тяжелое социально-политическое положение в Италии XIII века. В своем предисловии к английскому переводу «Божественной комедии» Дороти Сейере объясняет обеспокоенность Данте политической ситуацией как «протест против движения в сторону теократии… попытки установить Царство Божие здесь и сейчас в виде церковно-политической структуры» [Dante 1986: 46]. Масштабная двойная структура эпической поэмы Данте утверждает взгляд на историю как процесс искупления во времени и на спасение как процесс искупления вне времени. Данте протестует против гуманистической по сути попытки поместить Царство Божие не в вечности, а во времени. Как проницательно отмечает один из персонажей Стругацких, «идеи коммунизма сродни идеям раннего христианства». Предположим тогда, что в «Граде обреченном» Стругацкие решили вновь провести главного героя через круги Дантова ада, пытаясь найти объяснение тому, почему у человечества в XX веке не получается искоренить фашизм, сталинизм и расизм из своей души – и из реальности своих временных «царств». Если мы продолжим проводить наиболее показательные параллели между двумя текстами, то заметим забавные различия в космологии Данте и Стругацких.

Когда Андрей приходит в себя около цементного фонтана, там появляется его первый «проводник» в лице ученого старика, чьи речи подтверждают межтекстовые связи между «Божественной комедией» Данте и «Градом обреченным».

– Ну хорошо, – сказал человечек ясным старческим голосом. <…>

– А дальше? – настаивал старик.

– Не знаю, – сказал Андрей, подумав. – Может быть, еще какая-нибудь гадость появится. Эксперимент есть Эксперимент. Это – надолго.

– Это – навечно, – заметил старик. – В согласии с любой религией это – навечно.

– Религия здесь ни при чем, – возразил Андрей.

– Вы и сейчас так думаете? – удивился старик.

– Конечно. И всегда так думал.

– Хорошо, не будем пока об этом. Эксперимент есть Эксперимент, веревка – вервие простое… здесь многие так себя утешают. Почти все. Этого, между прочим, ни одна религия не предусмотрела. Но я-то о другом. Зачем даже здесь нам оставлена свобода воли? Казалось бы, в царстве абсолютного зла, в царстве, на вратах которого начертано: «Оставь надежду…»

Андрей подождал продолжения, не дождался и сказал:

– Вы все это себе как-то странно представляете. Это не есть царство абсолютного зла. Это скорее хаос, который мы призваны упорядочить. А как мы сможем его упорядочить, если не будем обладать свободой воли?

– Интересная мысль, – произнес старик задумчиво. – Мне это никогда не приходило в голову. Значит, вы полагаете, что нам дан еще один шанс? Что-то вроде штрафного батальона – смыть кровью свои прегрешения на переднем крае извечной борьбы добра со злом…

– Да при чем здесь – «со злом»? – сказал Андрей, понемно

гу раздражаясь. – Зло – это нечто целенаправленное…

– Вы – манихеец! – прервал его старик.

– Я – комсомолец! – возразил Андрей, раздражаясь еще больше и чувствуя необыкновенный прилив веры и убежденности. – Зло – это всегда явление классовое. Не бывает зла вообще. А здесь все перепутано, потому что – Эксперимент. Нам дан хаос. И либо мы не справимся, вернемся к тому, что было там, – к классовому расслоению и прочей дряни, – либо мы оседлаем хаос и претворим его в новые, прекрасные формы человеческих отношений, именуемые коммунизмом…

Некоторое время старик ошарашенно молчал.

– Надо же, – произнес он наконец с огромным удивлением. – Кто бы мог подумать, кто бы мог предположить… Коммунистическая пропаганда – здесь! [Стругацкие 2000–2003, 7: 257–258].

Юмор ситуации заключается в разнице между тем, как Андрей воспринимает, где он и кто он, и тем, как это воспринимает старик, который «в теме». Андрей все еще считает себя комсомольцем в мире живых («реальном» мире), тогда как старик знает, что оба они тени в загробном мире. Однако загробный мир Стругацких не полностью вымышлен и фантастичен. Наоборот, он соприкасается с миром Андрея и обладает осязаемостью эмпирической реальности, – прежде всего, в нем сохраняются многие произведения искусства. Например, старик без затруднения определяет местоположение фантасмагоричного Красного Здания в бренном мире, таким образом «объясняя» его наличие в мире загробном:

– Его трудно не узнать, – тихо сказал старик. – Раньше, в той жизни, я не раз видел его изображения и описания. Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, этот текст не канонизирован, но сейчас… Нам, католикам… Словом, я читал это. «И еще являлся мне дом, живой и движущийся, и совершал непристойные движения, а внутри через окна я видел в нем людей, которые ходили по комнатам его, спали и принимали пищу…» Я не ручаюсь за точность цитирования, но это очень близко к тексту… И, разумеется, Иероним Босх… Я бы назвал его святым Иеронимом Босхом, я многим обязан ему, он подготовил меня к этому… – Он широко повел рукой вокруг себя. <…>

– <…> Я очень и очень многое узнаю здесь, и у меня сжимается сердце, когда я думаю о других, кто прибыл сюда и не понимает, не в силах понять, где они оказались. Мучительное непонимание сущего и вдобавок мучительные воспоминания о грехах своих. Возможно, это тоже великая мудрость Творца: вечное сознание грехов своих без осознания возмездия за них… Вот, например, вы, молодой человек, – за что Он низвергнул вас в эту пучину?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотал Андрей. «Религиозных фанатиков нам здесь еще только и не хватало», – подумал он [Стругацкие 2000–2003, 7: 259–260].

Итак, не только у Красного Здания, но и у всего города и даже у его географического местоположения есть убедительные аналоги в художественных и культурных образах западной цивилизации. Схема межтекстовых аллюзий уже очевидна: прототип пространства действия – художественные описания апокалипсиса и потустороннего мира. Взаимосвязь между «фантастическим» пространством действия Стругацких и его «реальным» межтекстовым аналогом почти стирает различия