– Шесть косарей, все честно.

И выглянул в коридор.

Служака вошел такой же усталой походкой, сел за стол и погрузился в изучение протокола.

– Парень раскаивается в содеянном, готов возместить моральный ущерб, – сочувственно сообщил ему Григорий Мелехов. – На первый раз можно простить.

Служака, не поднимая глаз, неторопливо разорвал протокол пополам, половинки сложил вместе и снова разорвал пополам. И отправил куда-то под стол – Олег так и не узнал, что там было написано.

– Так я могу идти?.. – Олег не верил своему счастью.

– Можешь, можешь. Только шнурок завяжи. Может, паспорт все-таки захватишь?

Этот чудесный человек был счастлив, оттого что ему удалось кого-то осчастливить. А вот служака так и остался тусклым и озабоченным: он понимал, что человеческий род не переделать.

– Какого (запинка) черта ты все (запинка) бабки им отдал? – Лбов явно не осуждал, а скорее сочувствовал наивности Олега; в присутствии Галки он всегда говорил с запинками.

– Мне пришлось всю пачку из кроссовки вытащить – не назад же было прятать! – невозможно ведь сказать, что в сравнении с жизнью любые деньги мусор, поднимут на смех: да какая там жизнь, ничего бы тебе не сделали…

Когда дело касается других, всякая опасность делится на десять, если не на сто, а вот он готов снять последние штаны, чтобы только не подвергать себя НИКАКОМУ риску быть оторванным от Обломова. Ведь это означает быть оторванным от Истории, из большого сделаться маленьким…

А зачем тогда и жить?

– Так что, ты вообще без копейки остался? – Галка в этом воздушном розовом платьице выглядит не просто красивее – поэтичнее любой из вчерашних кисейных барышень, но в голове у Олега такая одурелость, как будто он все понимает, но лично его происходящее не касается, его разве что слегка удивляло, что они опять сидят за тем же столом, в том же «Манхеттене», только «Манхеттен» почему-то тихий и пустой, а у парней откуда-то взялись ссадины на физиономиях – даже у Бори аккуратненький лиловый фингальчик на скуле.

Да еще откуда-то взялась непохожая на себя Галка.

– Без копейки, – повторяет он, как будто не про себя. – Даже на электричку не хватит, если не подбросите.

– Так что, получается, ты к жене придешь с пустыми руками?

– Ну да. Если на станции чего-нибудь не утащу. Там всегда какие-то полезные вещи валяются – уголь, доски…

– Мальчишки, предлагаю всем скинуться по стольнику.

И достала из дамской сумочки (и сумочка у нее откуда-то взялась…) две плоские зелененькие пятидесятки.

– Галочка, я не могу взять у тебя деньги, русский офицер с женщин денег не берет. Можно еще томатного сока?

Кусок в горло ему не лез, а томатным соком было никак не упиться, только соли туда нужно было не жалеть.

– Я же для тебя свой парень – чего ты кочевряжишься? Ну так, парни, что вы не телитесь?

И парни поспешно отелились, стараясь показать, что их промедление ничего не означало. Только Боря залился малиновой краской до ушей:

– Я все отдал Фатиме… Но я попрошу!

– Еще не хватало – сначала дать, а потом забрать! Валя, тебе ведь тоже на ремонт деньги нужны… – в торжественных случаях все вспоминали, что Ванька Мох на самом деле Валька Мохов.

– Кончай, тсамое, – вальяжно прогудел Мохов, наконец-то переодевшийся в партикулярное платье, а Лбов подытожил:

– Дают – бери, бьют – беги.

Олег осторожно взглянул на Боярского – герцог Альба прямо-таки лучился нежностью, и Олег наконец-то ощутил самое настоящее счастье.

– Ребята, клянусь, век не забуду! Завтра же нас засунут в то, что дураки называют настоящей жизнью, – всякая там карьера, побелка, купорос… Но давайте поклянемся, что бы ни случилось, хоть через тридцать лет, хоть через сорок… седые, облезлые… где бы мы ни встретились и что бы нас ни разделяло… мы вспомним эту минуту и обнимемся как братья…

Олег старался говорить как можно более буднично, но голос все равно готов был вот-вот сорваться.

И все потупились, даже Лбов. А для него промолчать в патетической ситуации примерно то же, что для Олега на дне рождения исполнить гимн Советского Союза.

– Да, Галочка, разумеется, седыми и облезлыми будем мы, а ты всегда останешься юной и прекрасной!

– Вспомнил, наконец, что я женщина… А теперь о деле. Баранов передал, чтобы ты к нему срочно зашел.

– У меня на роже нет следов?

– Нет, ты как-то чистеньким выкрутился.

– Только под правой лопаткой что-то болит, даже дышать больновато. Баранов нас вчера из окна фотографировал, наверно, выговор хочет припаять.

Но оказалось, что речь идет не о выговоре, а об отчислении. И Олег умом понимал, что дело обстоит серьезнее некуда, однако поверить в это не мог, слишком уж все повторялось: опять он стоит перед канцелярским столом, и опять за столом усталый служака, только зачем-то приклеивший бороду Авраама Линкольна и повесивший на стену вместо пронзительного Дзержинского веселого Курчатова.

С высоты роста на смазанной фотографии никого было не узнать, но, будто нарочно, струйки светились, как неоновые рекламы, и крантики, из которых они изливались, тоже вышли на редкость удачно, только Мохов целомудренно прикрыл свой источник.

Перед служакой снова лежал протокол, и он устало разъяснял Олегу по складам, словно умственно отсталому, что это приказ об отчислении и если Олег немедленно не скажет, кто вместе с ним устроил это отвратительное хулиганство, то приказ будет сейчас же подписан и обретет необратимую силу, а Олег ничуть не менее устало и тоже по складам старался донести до сидящего перед ним автомата, что он искренне раскаивается в содеянном, но выдать друзей не может, ибо он просто не сможет после этого жить и сам Баранов на его месте наверняка бы поступил точно так же…

Олег не знал, правда ли то, что он говорит, но ничего другого сказать не мог.

– Ну что ж, – наконец подвел черту Баранов, – это был ваш выбор.

И витиевато расписался.

– Вы свободны.

– Спасибо.

– Вы еще шутите?

А Олег совсем не шутил, он просто не мог всерьез отнестись к тому, что происходит. До него дошло только тогда, когда он отчитался перед поджидавшими под дверью друзьями:

– Отчислил, гад.

Дошло даже не само отчисление, а то, как об этом придется рассказать маме, – тут наконец и обдало его морозцем. Отец-то будет храбриться – его, мол, тоже забрали перед защитой диплома, и ничего, отсидел не хуже людей… Но мама!..

– Олежка, ты белый-белый, как тогда, – тревожно вгляделась в него Галка и куда-то исчезла.

– А! – бесшабашно чем-то невидимым трахнул об пол Лбов. – Нам, татарам, один хер – что е…ать подтаскивать, что е…анных оттаскивать! Пошли колоться. Упадем на четыре кости…