Как-то Олег задержался у нового выпуска стенгазеты – и даже не смог удивиться своему безразличию: да, «Интеграл» собирался вторгнуться в автомобилестроение и животноводство, поддержать двигателистов водопроводным топливом, а свиней альфа-аминокислотами – ну так и что? Все эти роскошества писаны были для тех, кому предстояло их воплощать.

Столь продолжительного и бесперебойного отчаяния он, кажется, не испытывал ни разу в жизни. Теперь он понимал, почему обреченные на смерть, которым, казалось бы, нечего терять, не бросаются на конвойных, – было мучительно даже подумать о каком-то волевом усилии. Сил хватало только на каменное лицо.

Силы еще можно было бы наскрести на одноразовый гордый уход прочь, – но он уже не мыслил жизни без Обломова, без хотя бы самой призрачной причастности к Истории… До чего, оказывается, легко живется тем, кому все равно, чем заниматься! На улице Олег с мучительной завистью всматривался в уверенные лица работяг, – каким он и сам был спокойным и уверенным, когда каждый день махал топором! А потянулся за мечтой – и сделался зависимее последнего приживальщика…

В буфете он всегда брал самое дешевое и невкусное – большего он не заслуживал – и забивался в самый незаметный уголок. Оттого его и не заметил Тедди, заглянувший сюда за шоколадкой: ему тоже были нужны какие-то специальные аминокислоты. Но это был уже не утонченно-растленный Тед, а мастеровитый, разве что слишком хорошенький, механик Юрка, – так его и называл его спутник, такой же уверенный в себе работяга, в таком же черном, чуть подзамызганном комбинезоне, они и вошли, и вышли, не прекращая увлекательного разговора о том, что где-то что-то нужно продуть, подкачать, развальцевать, прочеканить…

И с такою тоской Олег проводил их взглядом и слухом: мы вольные птицы – пора, брат, пора!.. И когда он услышал в автобусе торжественное: «Анна Павловна – несчастный человек. Ей все приходится кушать в протертом виде», – он вдруг остро позавидовал этой Анне Павловне: у нее имеется серьезное дело – все кушать в протертом виде. «А теперь у нее открылась болезнь рака», – продолжалось торжественное повествование, но тут он уже не позавидовал. Это было хотя и почтенной, но слишком кратковременной, как бы сезонной работой. «Зачем, как тульский заседатель, я не лежу в параличе…»

И его прямо скрутило от зависти, когда он узнал, что Лбов запил и не явился в свое речное кабэ. Правда, через пару недель он все-таки взялся за ум и явился с повинной к Баранову. Тот, как положено, объявил выговор и дал направление в другую контору. Но Лбов опять запил и больше уже не пошел ни в контору, ни к Баранову, а отчалил к себе на Таз со своей как бы малахитовой гармошкой.

Богатыри не вы… Какими вы не будете…

Хуже всего было то, что за все это время – по календарю не такое уж долгое – ему ни разу не пришло в голову, что когда-нибудь оно все-таки кончится и начнется какая-то другая жизнь. Нет – эти дни и казались целой жизнью – до конца его дней.

– Ты посмотри, посмотри, какой у него мизинчик, – смеясь от счастья, почти плача, тормошила его Светка, и он торопливо кивал несколько раз подряд, стараясь хотя бы готовностью кивания компенсировать неподвижность отказавшихся повиноваться лицевых мышц. Хотя в мизинце и нашлось бы чему подивиться: сколь ни крошечным был он сам, природа все-таки не забыла посадить на него еще и ноготок, до того уж микроскопический, что, казалось, можно было и не стараться.

А Светка – тоже ведь и школьная медаль за плечами, и Чехов с Блоком, и Ойстрах с Гилельсом, да и на факультете, в общем, котировалась, хоть и не переламывалась, – а сейчас крутится по дому – обеды, кашки, купания, кормления – и совершенно довольна; кажется, ее смущает только его нынешняя оцепенелость, с которой Олег ей прислуживает – таскает воду, дрова, выносит помои, растапливает печку… Конечно, ребенок дело серьезное, но ведь историческим его может назвать разве что какая-нибудь психопатка… Или для женщин не обязательна связь с Историей?

И он невольно присматривался к своим соседкам по абортарию (как выяснилось, никто, кроме Фили, эту комнату так не называл). Инна – худенькая, в фирменных джинсиках, любезная, но строгая, – никто, кроме Фили, не рискнул бы даже мысленно определить ее как некрасивую: это был просто неизвестный тебе стандарт красоты. Инна работала серьезно, печаталась (врет Филя насчет дивана, врет скотина…), но Филя поглядывал на нее, как и на всех женщин в мире, со снисходительной усмешкой первого парня: куда ж, мол, от вас, бабья, денешься!

– Чего не защищаешься? – позволял он ей поговорить на его излюбленную тему. – Пять минут позора – и пожизненная пенсия.

– Позор бывает только пожизненный.

Инна не скрывала, что Филя вызывает у нее брезгливое чувство; его же забавляла столь простодушная форма заигрывания с ее стороны – ихнее бабье дело такое, не поломавшись, им неловко.

Обидно было, что она, казалось, не видела особой разницы между Олегом и Филей, – оба примазались к канцелярщине, чтоб быть поближе к начальству, хотя Филя, к радости Олега, не допускал его напрямую «выходить на Обломова» – представать перед ним убогим счетоводом.

– Впрочем, – прибавляла Инна, не стесняясь присутствия Олега, – если мы брезгуем этим заниматься, там и должна собраться подобная публика.

Зато Регина никак не могла смириться с тем, что понаехавшие бог знает откуда зубастые рвачи, отсунув овчинными локтями утонченную ленинградскую интеллигенцию, расхватывают должности, ученые степени… «И почему только не издадут такой закон, чтобы каждый, где родился, там бы и работал!»

– Разослать их всех по месту жительства, – поддержал ее однажды Олег. – Чернышевского в Саратов, Толстого в Тулу, Менделеева в Тобольск.

Регина презрительно отвернулась, а Инна взглянула на него не без удивления: откуда бы Филиному подсобнику знать такие подробности? Впрочем, и у Олега было такое чувство, что теперь ему не совсем по чину произносить эти имена. Все это из Истории…

Безупречно вычерченная Регина перешла в аспирантуру, как переходила из класса в класс с похвальной грамотой, и если бы ей продолжали задавать уроки и ставить за них отметки, она до сих пор была бы отличницей. Она гордилась тем, что не делает карьеру, вполне убежденная, что этим и исчерпываются обязанности порядочного человека. Олег еще раз убеждался, как неосторожно полагаться на совесть, – совесть Регины была абсолютно спокойна, оттого что она никогда не претендовала ни на какую зарплату сверх положенной; но ей ни разу не приходило в голову, что и положенную зарплату надо зарабатывать. На ее столе месяцами пылилась одна и та же книга, раскрытая на одной и той же странице, а сама Регина по разным лабораториям обсуждала, кто, где и как отхватил еще один неположенный кусок. Это, впрочем, не мешало ей, чуть ли не прыская в ответ на его скабрезности, балагурить с Филей, матерински ласково поправляя: «Не «значить», Филипп, а «значит», не «один ябло-чек», а «одно яблоч-ко», вот и умница», – и в глазах ее загоралось пламя удовлетворения.

Про красный диплом и аспирантуру третьей неудачницы – Филя наврал, желая доставить картине законченность, а может быть, стараясь придать больше веса обожанию, с которым простоватая широколицая Людмила к нему относилась. Филины махинации, которыми в лучшем (для Фили) случае, казалось, можно было лишь забавляться, Людмила пресерьезно считала убедительнейшими доказательствами его государственного ума. Благоговейно понизив голос, она поведала, как Филя покупал скрепки по безналичному расчету: заказал двести коробок, а взял только три, – «остальные девайте куда хотите – мне их не надо». Торговые работники сразу почуяли в нем деятеля эпохального масштаба; так блистательно начавшееся знакомство не могло, разумеется, завершиться меньшим триумфом, чем пишущая машинка с латинским шрифтом.