Теперь меня!» Но ты быстро уставал. «Еще один-единственный разочек!» – умоляли они, и ты говорил: «Хорошо, еще по одному разу, и все».

Я и сейчас слышу их смех, вдруг обрывавшийся на долю секунды, когда, повиснув в воздухе, как мячик, они сдерживали дыхание, отдаваясь во власть того крошечного страха, который дети любят испытывать, если чувствуют себя в безопасности. Потом они играли одни, а мы, растянувшись на белом песке, нежились под солнцем. Дети понемногу утихомиривались, но вскоре мы слышали воинственный клич индейцев, означавший, что принято решение строить какой-нибудь шалаш, обычно так и остававшийся незаконченным, – то есть яму, прикрытую со всех сторон тростником, увенчанную полотенцем и, если в дюнах уже распускались морские лилии, украшенную цветами. Эти цветы я ношу теперь на твою могилу.

Первую половину лета я прожила какой-то нереальной, двойной жизнью. Никогда еще я не ощущала так остро ласку солнца и воды, запах соли на коже. Я ждала, когда кончится день, чтобы подняться к тебе. Это уже не было свиданием с тобой, просто я шла посмотреть на землю, которая скрывала тебя, на деревья, которые обвивали тебя своими корнями. Я поливала молоденькие саженцы и еще нежный плющ, который палило солнце. Земля пила воду шумно, почти как человек.

Я возвращалась. Дети – требовательные, добрые и веселые – завладевали мною. Я подчинялась им, это было приятно, они любили меня, они были жизнью. Я чувствовала голод, у меня снова появился аппетит, но я старалась не замечать слишком ясных ночей. Я знала, за ставнями луна заливает своим светом приморские сосны, лощину и зеленые дубы. Мне хотелось подняться на холм и растянуться подле тебя. Но я не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы сделать это. Я читала.

К концу лета твоя могила стала для меня привычной. Часто, находясь вдали от нее, я думала о ней и внешне оставалась спокойной. Я мысленно представляла себе, как тянут вверх свои ветви деревья. Я точно знала, когда они перерастут ограду и когда их верхушки увидят море. Я знала, когда их тень играет над тобой, какие ветры колышут их кроны. Где бы я ни была, стоило мне захотеть, и я слышала шум дороги, голоса деревни, завывание мистраля, шквалы восточного ветра, дождь, скрип железной калитки, которую толкает входящий. Да, я знала все звуки, которые долетают до тебя. И я знала, в котором часу птицы прилетают пить с цветов капельки росы.

XVI

Идут месяцы, годы, сменяются лета и зимы. Вот и снова весна. В неподвижном воздухе она накатывается на меня волнами. Она то дарует мне, то вновь отнимает у меня силу и надежду. Иногда вкрадчивая, иногда давящая, она проникает в самую глубину души. Достаточно частички ее, смешанной с неожиданно теплым воздухом, птичьего щебетания, почки, лопнувшей на дереве в нашем дворе, шума дождя, взрыва смеха за окном, чтобы все снова стало зыбким. Спокойствие, которое, мне казалось, я обрела, мудрость, которой я гордилась, принятые решения, примирение с действительностью, усмиренное возмущение, приглушенное горе, мои прекрасные прочные замки сразу оказываются замками, построенными на песке. Ураган рядом, он дремлет, готовый обрушиться на меня, как только небо станет нежным, как только появятся первые зеленые ростки, которые создают хрупкое гало вокруг деревьев.

«Уже весна, я надену белые носки, все мои подружки так ходят!» – кричит мне дочка.

Да, инстинкт очень живуч, он чует, он знает, он всегда прав. Разум отмечает, что все это закономерно, но он не в силах заставить меня унять дрожь. Тело не обманывает никогда, оно может призвать к порядку. Я чувствую себя вялой, охваченной бесконечной усталостью. А когда я выхожу из оцепенения, мною овладевает то безумный гнев, то горе. Это возмутительно, что тебя здесь нет. Я часто наблюдаю за двумя старушками. Чуть ли не час они одолевают кусочек улицы, что виден из моего окна. Одна из них согнулась почти под прямым углом, другая ее поддерживает; они идут, никого не видя, не произнося ни слова, две заводные куклы, одетые в черное, с серыми лицами, по которым нельзя даже догадаться, какими они были в молодости. Знают ли они, что наступила весна? И неужели только потому, что они еще могут двигаться и сердца их бьются, можно сказать, что они живут? А может быть, они еще больше дорожат жизнью, чем юноша в расцвете сил, готовый умереть ради того, что он любит, и чем тот красивый молодой мужчина, каким был ты, который говорил: «Я хотел бы умереть молодым!»

Весна причиняет мне боль. Мне хочется просить у нее пощады. Каждый год я надеюсь, что смогу наслаждаться ею или совсем забуду ее вкус. Значит, я не продвинулась вперед ни на шаг? Неужели я словно белка в колесе? И смогу ли я когда-нибудь спокойно свернуться клубочком в своей кровати?

Весенний воздух заставляет меня грезить о прошлом и о том, что было бы, если бы ты был со мною. Я знаю, что эти грезы – просто неспособность жить настоящим. Я плыву по течению, не заглядывая слишком далеко или слишком глубоко. Я жду момента, когда вновь стану сильной. Он настанет, я знаю, я еще не утратила вкуса к жизни. Я хочу спастись, но не хочу освободиться от тебя.

Анн Филип

Дочь принца

В течение 15 лет я работала в популярном журнале «Караван историй» французским корреспондентом. Каждый год печатались мои интервью с великими французами и их родственниками – мне посчастливилось поговорить с последним возлюбленным писательницы Маргерит Дюрас Яном Андреа, сыном Франсуазы Саган, Роланом Пети, работавшим с Нуреевым, композитором Шарлем Дюмоном, сочинившим для Эдит Пиаф бессмертный гимн свободной женщины «Я ни о чем не сожалею», дочками Габена, Вентуры, Жирардо, Нуаре; с Адамо, Бегбедером, молодой вдовой Монтана, итальянкой Клаудией Кардинале, давно живущей в Париже, Джеймсом Тьерре и его дядей Майклом Чаплиным… всех и не перечислить. Это были откровенные, многочасовые беседы, долгие и глубокие исповеди, после которых порой возникала дружеская симпатия и переписка на годы. Встреча с Анн-Мари Филип – дочерью Жерара Филипа, запомнилась как эмоциональное потрясение. Она приняла решение доверить мне самое потаенное.

Филип не был героем моего поколения – только по разговорам родителей и книжкам советского времени могла предположить, каким обожанием, какой фантастической любовью его одаривали зрители. В моем представлении для многих наших поклонников он был в те годы идеальным воплощением Прекрасного принца, отважным, романтичным, улыбчивым. С огромными чистыми глазами! Его чистота казалась неправдоподобной.

Студенткой, изучая