Генеральша рассмеялась.

— Чему же вы смеетесь, Ketty? He вы ли сами наболтали разных разностей Перепелкиной, с целью поселить раздор между Софи и Осокиным?

— Это правда, но вы видите результат: полное соглашение! Я сделала это, желая угодить вам и вроде пробы — не более… А ваши пресловутые пробуждения ревности и самолюбия — к чему привели они? К полному фиаско?.. De grace, — заметив его желание оправдаться, перебила его молодая женщина, — n'allez pas me debitter des mensonges[128] — я ведь им не поварю… Вспомните лучше, что говорила я вам в самом начале: пусть женятся, а там…

— Но уступить дорогу какому-нибудь Осокину!

— Ce «какой-нибудь» aura les poches pleines, cher ami, tandis que vous…[129]

Катерина Ивановна печально развела руками. Франт бесился.

— Que faire, chou-chou, — утешала его Соханская, — il aura le bouton et vous la rose[130] — так видно судьбе угодно!

— Хоть бы этот проклятый процесс поскорее выиграть!

— Ах! — комично вздохнула Соханская. — Хотя бы эти проклятые двести тысяч мне поскорее выиграть!

Огнев зло посмотрел на нее.

— Не сердитесь… Бросьте все это до времени, а затем мы сообща будем действовать et je vous jure que l'affaire marchera toute seule…[131] Я ведь тоже имею свои причины насолить Осокину.

Пока шел этот разговор, Орест, совершенно довольный и счастливый, бродил в ожидании обеда по парадным комнатам княжеского дома, приглядывался к карточным столам и совершенно нечаянно добрался до зимнего сада. Белый матовый свет мягко лился из его растворенных дверей, сглаживая резкие контуры темно зеленых пальм, громадных лавров и миндальных дерев и широколистных арумов. Посреди галереи, из большого, изящно убранного ноздреватым камнем и ползучими растениями, аквариума бил фонтан, мелкою пылью осыпавший свесившиеся по сторонам ветви апельсинных и померанцевых деревьев. Из-за групп зелени сквозили белые шары ламп, а по углам сада, перед чугунными диванчиками, стояли небольшие мраморные столики. Все было тихо; бальный шум доносился сюда лишь в виде неясного гула и только слабо журчал фонтан, равномерно роняя в бассейн свои светлые, прозрачные капли. Осокин сел на стоявшую в нише скамейку и погрузился в мечты: «Вот бы куда привести Софи, в этот таинственный полусвет, под благоухающую сень этих чудных растений, и под мягкий ропот этой падающей воды отдать ей свое сердце навсегда, на всю жизнь!.. О, как чудно прозвучали бы мне, в этом райском уголке, слова любви с ее дорогих для меня уст!»

И, как бы в ответ на грезы Ореста, из противоположного конца сада вдруг долетел до него грустный, словно сквозь слезы, полушепот:

— Но разве нельзя остаться вам здесь? Нельзя разве? — спрашивал женский голос.

— Нет! — глухо отвечал мужской. — Те роковые слова, которые только что сорвались у меня с языка, та недостойная мужчины слабость, которую я обнаружил в разговоре с вами — мой приговор… Ни одного дня не должен я более оставаться здесь!

Осокин затрепетал, и вся кровь мгновенно прилила к сердцу: в разговаривающих он узнал сестру и Каменева! Первым движением молодого человека было тотчас же встать и удалиться, но надежда на то что, быть может, он ослышался, остановила его.

— На кого же вы оставляете меня? Что меня ожидает? — восклицала Бирюкова.

— Надежда Александровна! Счастие наше сомнительно; остановимтесь же вовремя… Поверьте: присутствие мое здесь не принесет вам ничего, кроме горьких минут… За одну улыбку воображаемого счастия вы легко, может статься, заплатите мучениями целой жизни — за что же?.. Теперь чувство наше чисто; мы хоть и плачем над ним, но стыдиться нам нечего!

Сомневаться было невозможно; с жгучей болью в сердце быстро вышел Орест из сада. «Так вот, — мучительно думал он, — где разгадка того, что я так напрасно силился узнать, вот где корень болезни моей бедной сестры!» — и, подобно клубку, конец которого вдруг отыскался, стали разматываться перед ним те мелочные обстоятельства и случаи, которым прежде он не придавал значения.

Размышления Осокина были прерваны приглашением к обеду. Он пошел отыскивать свою даму, предварительно постаравшись отогнать от себя тяжелые мысли; сначала это удавалось ему плохо, впечатление было еще слишком свежо, так что Софья Павловна даже заметила его озабоченное состояние, но потом, взглянув на сестру, которая мастерски надавала на себя личину веселости, он мало помалу успокоился, а близость любимой женщины и мечты о собственном счастии скоро вытеснили из его памяти грустную сцену в саду.

После роскошного обеда гости разбрелись по комнатам с чашками чая и кофе; образовались кружки, некоторые уселись за карты. К Оресту подошла сестра; завидев ее, молодой человек не мог подавить в себе тяжелого чувства: оно так вдруг и нахлынули на него, с прежнею силою, при появлении Бирюковой.

— А тебя можно поздравить, — с улыбкою проговорила она, тронув брата за плечо и отводя его в уединенный угол гостиной. — Ты счастлив!

— Да, Надя… И желал бы, чтобы и другие, милые моему сердцу, были так же счастливы!

Бирюкова вздохнула и провела рукою по глазам.

— Не для меня счастие, Остя! — печально вымолвила она — и слезы послышались в ее голосе.

— Надя, Надя! — в волнении схватил Осокин обе руки сестры. — У тебя другое горе есть, сильнее, чем семейное! Ты не хочешь высказаться… Я ведь вижу… Из-за таких людей, как твой муж, не мучатся, не страдают — их презирают только!

Бирюкова слегка изменилась в лице; «Он что-нибудь заметил!» — мелькнуло у нее в голове.

— Не понимаю я, о чем ты говоришь, — холодно возразила она. — Какое же горе может быть сильнее того, которое я испытываю? Муж — негодяй, средств нет, сердце разбито — чего же еще?

Орест с грустью взглянул на сестру; он ясно видел, что откровенности от нее не дождешься, что даже намека одного было достаточно, чтобы изменить тон ее разговора. Он тотчас же прекратил его и, воспользовавшись первым подвернувшимся предлогом, отошел от Надежды Александровны. Проходя в танцевальную залу, Осокин обернулся и, увидав Каменева подходившего к Бирюковой, горячо пожелал, чтобы отъезд доктора, решенный в саду, состоялся к действительности и как можно скорее.

В зале раздавался гул смешанных голосов, женский смех, шум шагов и передвигаемых стульев. Разносили конфекты и фрукты. Заметив Софи в одном из кружков около эстрады, Орест направился к ней, пробираясь между ходившими дамами и наставленными в беспорядке стульями, как вдруг на самой середине был остановлен милейшим Владимиром Константиновичем, который уписывая за обе щеки громаднейшую дюшессу, левой рукой предложил шурину помещавшуюся на ней кучку конфект; тот вытаращил глаза: «Вот медный-то лоб!»