Наконец, проснувшись однажды утром, я почувствовал себя совершенно здоровым и тут же вылез из кровати. Слегка кружилась голова, а в остальном был полный порядок. Теперь я уже знал, как попал сюда, знал, что вся эта чертовщина мне просто приснилась.

И я знал, кто меня сюда поместил. Пока я находился под действием наркотика, Белл внушала мне, чтобы я забыл о ее предательстве; но либо я не воспринял внушений, либо за тридцать лет сна в холоде гипноз потерял свою силу. И хотя кое-какие детали стерлись из памяти, я не забыл, что они хитростью заманили меня в храм, – так в добрые старые времена вербовщики спаивали и увозили на суда матросов.

Я не был очень уж зол на них. Правда, все это произошло только «вчера», или один сон назад, но сон-то длился целых тридцать лет! Человеку порой бывает трудно разобраться в своих ощущениях – они, как правило, субъективны; хотя я отчетливо помнил все, что случилось «вчера», но воспринимал события того дня так, словно они имели место давным-давно. Приходилось вам видеть на экране телевизора двойной план: питчера в момент подачи и одновременно общий вид стадиона? Два изображения словно наложены друг на друга. Нечто похожее испытывал и я: прошлое четко запечатлелось в моем сознании, но эмоциональное восприятие притупилось, как это бывает, когда мысленно возвращаешься к делам давно минувших дней.

Я твердо намеревался разыскать Белл и Майлза и сделать из них фарш для кошачьих консервов, но спешить не следовало. Дело терпит до следующего года; а сейчас мне хотелось понять, что же из себя представляет 2000 год, в который я попал. Кстати, о кошачьих консервах… А где же Пит? Он ведь должен быть где-то поблизости… если, конечно, бедняга пережил долгий сон. Вот тут-то я и вспомнил, что мне помешали прихватить с собой Пита.

«Дело» Белл и Майлза я переложил из папки Ждет в папку Срочно. Ведь они пытались убить моего кота, разве не так? Они больше чем убили его – они обрекли Пита на одичание… Он влачил остаток своих дней, шатаясь по задворкам в поисках объедков. Он стал тощим и ободранным, его добрая душа очерствела, и он возненавидел всех без исключения двуногих тварей. Они дали ему умереть – а он, конечно, не мог дожить до моего пробуждения, – и умер он в уверенности, что я его бросил. Они мне заплатят за это – если они сами еще живы. О, трудно выразить словами, как я надеялся, что они еще живы!

Тут я обнаружил, что стою в ногах у своей койки, вцепившись в спинку, чтобы не упасть. Из одежды на мне была только пижама. Я огляделся, прикидывая, как мне вызвать кого-нибудь из персонала. Больничные палаты за тридцать лет, что я спал, изменились мало – на первый взгляд. Только вот окна не было, и я не мог понять, откуда поступал свет. Больничная койка, насколько я помнил из прошлого, напоминала прежние: высокая и узкая, но сконструированная не только как место, на котором спят, под сеткой матраца располагались какие-то трубы, еще ниже, видимо, имелся и модернизированный ночной горшок. Прикроватная тумбочка составляла единое целое с койкой. При других обстоятельствах меня, может, и заинтересовала бы незнакомая конструкция, но теперь я сосредоточил внимание на поисках обычного звонка, которым вызывают сестер или нянечек, – мне нужна была одежда. Но звонка не оказалось. Зато я обнаружил то, во что он трансформировался, – клавиш на боковой стенке тумбочки, которая оказалась совсем не тумбочкой. Я нажал на него, и на экране, вмонтированном напротив изголовья, зажглась надпись: «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же экран мигнул и на нем появились слова: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ МИНУТКУ».

Очень скоро дверь палаты скользнула в сторону и появилась медсестра. Судя по ее виду, медсестры тоже не очень изменились. Эта оказалась в меру привлекательной, со знакомыми ухватками хорошо вымуштрованного сержанта. На ее коротко остриженных, лилового цвета волосах чудом держалась белая шапочка. Белая же униформа странного покроя не прикрывала те места, какие считалось необходимым прикрывать в 1970 году; но женская мода во все времена оказывала влияние даже на рабочую одежду. Но в любом столетии можно безошибочно признать медсестру только по одной манере держаться.

– Ложитесь в кровать!

– Где моя одежда?

– Ложитесь в кровать. И немедленно!

– Послушайте, сестра, – ответил я рассудительно. – Я ведь свободный гражданин, старше двадцати одного года и никак не преступник. Мне не нужно ложиться в кровать, и я не собираюсь этого делать. А теперь извольте показать, где находится моя одежда, иначе я отправлюсь на поиски в том, что на мне.

Она взглянула на меня, потом неожиданно повернулась и вышла; дверь выпустила ее и тут же скользнула на место. Но меня дверь не выпустит. Я попытался понять принцип работы дверной автоматики: совершенно очевидно, что если один инженер выдумал приспособление, то другой в состоянии постигнуть его секрет. Но тут дверь снова открылась и впустила мужчину.

– Доброе утро, – обратился он ко мне. – Я доктор Альбрехт.

Его наряд представлял собой нечто среднее между выходным костюмом обитателя Гарлема и одеждой для загородных прогулок, но профессионально-непринужденные манеры и усталые глаза заставили меня поверить ему.

– Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.

Он сделал еще один шаг, и дверь за его спиной скользнула на место. Потом он сунул руку в складки одежды и извлек пачку сигарет; вытащил одну, помахал ею в воздухе, вставил в рот и затянулся. Сигарета задымилась. После этого он протянул пачку мне.

– Закурите?

– Да нет, благодарю.

– Берите, одна не повредит.

Я отрицательно покачал головой. Раньше я не мог без сигарет работать. Чем больше окурков было в пепельницах и прожженных мест на чертежной доске, тем успешнее продвигалась работа. Теперь от одного вида дыма я почувствовал легкое головокружение и удивился: неужели во время сна я избавился от привычки курить?

– Все равно не хочу, спасибо.

– Ладно. Мистер Дэвис, я здесь работаю шесть лет. Моя специальность – гипноз, оживление и все такое прочее. За время работы и здесь, и в других местах я помог восьми тысячам семидесяти трем пациентам вернуться к нормальной жизни после гипотермии. Вы – восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно – по мнению неспециалиста; для меня-то их поведение естественно. Одни, например, не хотят просыпаться и орут на меня, когда я пытаюсь их разбудить; другие – так и не просыпаются, и мы вынуждены отправлять их в другое учреждение; третьи, осознав, что пути обратно нет и слишком поздно возвращаться домой, в тот год, когда они выбрали долгий сон, начинают рыдать без остановки. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят тут же бежать на улицу.

– И что же? Разве нельзя? Я что, заключенный?

– Отнюдь. Вы можете получить свою одежду. Думаю, она покажется вам несколько вышедшей из моды, но это ваша забота. А пока ваши шмотки не принесли, соблаговолите-ка рассказать мне, отчего такая ужасная спешка. И что за дело, которое требует вашего участия в нем сию минуту, – ведь тридцать лет вы им не занимались. А именно такой срок вы провели в холодном сне – тридцать лет. Неужто дело столь срочное? Или оно подождет до вечера? Или даже до завтра?