Девушка не заметила, как пристально разглядывает ее валиде-султан, а зря, потому что этот взгляд многое изменил в судьбе самой Роксоланы и в судьбе всей империи, хотя вовсе не так, как валиде-султан хотелось бы.

Желал ли Сулейман власти? Как не желать, конечно, желал! Был ли готов? И готов тоже был, потому что единственный наследник, потому что знал, что это его судьба.

Но вот навалилось, накатило, оказалось не все так, как ожидал. И все же он справился, усмирил янычар, даже не усмирил, а просто подождал, когда сами угомонятся. Чувствовал, что если пойдет у них на поводу – совсем сядут на шею, наденут узду и будут погонять. Нет, Сулейман желал, чтобы они получили из его рук подарки как милость, а не как вытребованную плату. Пусть зависят янычары от султана, а не от своих воинов. Понимал, что совсем освободиться от этой зависимости не сможет, на чьи еще сабли рассчитывать в Стамбуле, но сумел поставить воинственных стражей на место, показать, кто в Стамбуле хозяин.

А чтоб не бузили, щедро одарил, почти опустошив казну.

Подействовало; янычары, почувствовав, что подчинить себе нового султана не удастся, предпочли лучше получать от него подарки. А когда Сулейман безжалостно казнил тех, кого посчитал виновными, даже если это родственники, как Ферхад-паша, Стамбул окончательно поверил, что на троне не тихий любитель поэзии, а потомок, чьи предки наводили ужас на подданных.

Сулейман вовсе не желал наводить ужас, но расправляться пришлось. Как и воевать.

Его отец султан Селим умер, когда шла подготовка к походу. Селим однажды сказал сыну:

– Если турок слезает с седла, чтобы сидеть на ковре, он гибнет. Не соверши этой ошибки.

Нечто похожее твердил Ибрагим:

– Судьба любого правителя – борьба. Тебе придется бороться и с внешними, и с внутренними врагами. Придется завоевывать, потому что, если не завоюешь ты, завоюют тебя. Если не хотел такой судьбы, нужно было идти в поэты.

Сулейман смеялся, он и правда любил поэзию и сам писал хорошие газели, но представить себя только пишущим стихи или просто сидящим во дворце за философскими беседами, как дед Баязид, не мог. Еще и потому, что прекрасно помнил судьбу деда, ведь был достаточно взрослым, чтобы понять, что с тем сделал отец.

– Мне не страшно, сыновья пока маленькие, не свергнут, могу и посидеть.

– Можешь, – соглашался Ибрагим, – но если долго сидеть, то колени не смогут разогнуться, когда захочешь встать.

– Ты прав. Но сидеть я не собираюсь и воевать буду, иначе янычары меня самого завоюют. Но и Стамбул развивать тоже буду.

– Как султан Мехмед? Ты на него хочешь быть похожим?

– В одном не хочу. Не хочу быть столь жестоким. Человеческая жизнь не пыль на дороге, с ней считаться надо. И давать возможность исправиться, если ошибся. Все должны знать, что в первый раз прощаю, а вот во второй шелковый шнурок на шее затяну.

Ибрагим задавал вопрос:

– Как ты надеешься быть таким справедливым?

Сулейман отвечал:

– Жить только по закону. Перед законом все равны: и янычар, и торговец, и крестьянин, и падишах.

– Да, только султан эти законы менять волен, – смеялся друг.

– Есть те, которые менять нельзя, законы веры. И если остальные под них равнять, то все получится.

– Мехмед Завоеватель просто дополнял те законы, которые обойти нельзя. И дополнения всё меняли.

Сулейман понимал, о чем вел речь Ибрагим – о законе, оправдывающем пришедшего к власти султана, пожелавшего уничтожить всех других претендентов на трон.

– Не так надо. Надо просто заранее подготовить преемника и всех приучить к мысли, что именно этот сын будет султаном. Чтобы остальные с детства знали: это наследник, ему нужно помогать и поддерживать.

– У тебя по закону наследник Махмуд, а ты больше любишь Мустафу. Как выберешь, по закону или по душе?

Трудные вопросы, но пока не до них. Он действительно больше других любил самого младшего сына Мустафу, которого родила его обожаемая Махидевран. Но перед Мустафой еще два Махмуда и Мехмед. У старшего Махмуда мать в Кафе тихо живет и за место валиде-султан бороться не будет, ей жизнь дороже. А вот Гульфем с Махидевран друг в дружку так вцепятся, что кипятком не разольешь.

О, эти женщины! С мужчинами все ясно, их следовало либо приближать, если доверял, либо уничтожать, если враги. А женщину как разгадать, друг она или враг, если она и сама иногда не знает, а настроение меняется, как погода при сильном ветре?

Это была недоступная для Сулеймана область – женское царство гарем. В гареме правила его мать Хафса – валиде-султан. Так бывало всегда, еще до того, как появились гаремы, – самая мудрая женщина заправляла домом, пока мужчины воевали. Она должна держать твердой рукой, а чаще просто в узде всех остальных женщин рода.

Но это раньше, когда жен было три-четыре, мусульманину больше не положено. Но потом мужчины нашли выход и стали брать наложниц на завоеванных землях, научившись у египтян держать гаремы. Гарем, «харрам», запретное для чужих место, где женщины и дети – мальчики до семи лет, девочки до замужества. Все женщины семьи – старые и малые, сестры, жены, наложницы, дети, а над ними всеми мать правителя – валиде-султан. Мать самое святое, потому что жен может быть четыре, а если развестись и взять другую, и того больше, а мать у человека одна.

Умная валиде держала гарем твердой рукой, безжалостно пресекая любые склоки или ссоры. Конечно, без них не обходилось, и волосы рвали, и лица царапали, и дрались, и травили друг дружку. Но на то и валиде, чтобы султан этим не занимался, даже не знал о непорядках в гареме. Только если уж серьезное нарушение, тогда жаловались правителю, но обычно хватало власти валиде.

Это устраивало всех, в том числе Сулеймана. Хафса была заботливой валиде-султан, она знала нужды всех жен и наложниц, помнила, какой нрав у каждой, с умом пресекала ссоры в самом зачатке.

Правда, были две женщины, справиться с которыми не могла и она. Махидевран, окончательно почувствовав свою силу и свое положение баш-кадины, стала вести себя так, словно она в гареме главная. Но Гульфем, у которой два сына, к тому же старше Мустафы, без боя свое положение сдавать не собиралась, вот и шли беспрестанные сражения между двумя женами Сулеймана.

Нет, кадины не дрались, царапая друг дружке лица, Сулейман однажды предупредил, что в случае такого просто вышвырнет вон обеих, но гадости делали беспрестанно. К тому же каждая старалась переманить на свою сторону как можно больше наложниц, что уже совсем не нравилось валиде. Мать не жаловалась сыну, это ее заботы, но с тревогой наблюдала разгоравшуюся нешуточную войну жен, которая могла стать бедой для гарема.

Страдали от этой тайной войны, прежде всего, наложницы и рабыни, которые невольно становились разменной монетой для двух жен. Отравить, оболгать, опорочить кого-то из тех, кто на стороне соперницы или служит ей поневоле, значило кинуть камень в ее огород, мол, какова сама, таковы и служанки…