А еще можно завербовать служанку и подсунуть ее сопернице, чтобы вовремя в еду слабительного подсыпала, как раз в тот день, когда подойдет очередь в спальне Повелителя быть. Или стеклышек битых в постель украдкой, тоже помогает. Или к сурьме, которой глаза подводят, порошок незаметно подмешать, который слезы вызывает…. Да мало ли пакостей может придумать одна женщина против другой?

Вот тогда валиде и пришла мысль отвлечь невесток друг от друга, а для этого найти Сулейману необычную наложницу. Она вполне понимала сына, которому приелся вид глуповатых красавиц, только и способных объедаться и болтать, а перед ним вращать бедрами. Нет, в гареме немало умных наложниц, но уж очень быстро их ум приходил в негодность, сменяясь хитростью. Однако требовалась такая, чтобы могла поразить Сулеймана с первого взгляда.

Когда Хафса увидела новую наложницу и услышала, что та знает персидскую и арабскую поэзию, которую очень любил Сулейман, а также обучена вести философские беседы, она не стала определять Роксолану ни к кому в услужение, с чего обычно начинали рабыни. Валиде уже почувствовала, что Ибрагим привез необычную девушку, и решила посмотреть ее в хамаме.

Дни до похода в баню мать султана использовала, чтобы исподтишка понаблюдать за новенькой. Хезнедар-уста, давно уже служившая у валиде, доносила:

– Держится вежливо, даже приветливо, но все в стороне. Даже когда сидит со всеми, все равно кажется, будто одна, думает о своем. Ни с кем особенно не дружит, разговаривает больше с Фатимой. Часто смеется, но смех не всегда от души, словно заставляет себя быть веселой. Умна, схватывает сказанное на лету, сопротивления не оказывает, если задевают, старается уходить в сторону. Многие ее любят, потому что не вырывает все себе и умеет развлечь интересными рассказами и стихами. При ней все время Фатима, уже помирила с кизляр-агой.

– А что случилось?

Хезнедар-уста чуть смущенно крякнула:

– Да он трубочку свою уронил, Хуррем подняла и подала у всех на виду. Думаю, знать не знала, для чего эта трубочка. Но кизляр-аге каково? Фатима все сгладила.

Валиде-султан тоже прятала улыбку, мысленно ужасаясь тому, как теперь сдержать ее при виде кизляр-аги.

– Ай, зачем рассказала?! Как я на него смотреть стану?

Они немного посмеялись над незадачливым кизляр-агой.

И вот теперь валиде-султан посмотрела на Роксалану-Хуррем в бане. В отличие от Махидевран, которая заметила лишь худобу девушки, Хафса увидела другое – крупную для такой тоненькой девушки грудь, выпуклые соски, осиную – в кольце поместится – талию и аккуратную попку, которая обязательно станет со временем больше.

Хм, то, что нужно! Не дура, образованна, доброжелательна, пока послушна. Не самая красивая на лицо, зато если пробудить в ней женские дремлющие силы, то устали не будет. Такая любовница и была сейчас нужна. У Сулеймана уже есть сыновья, так что не забота Хуррем рожать, а вот услаждать слух Повелителя и его тело, пожалуй, сможет. Валиде выбрала для сына новую игрушку. Надолго? Едва ли, главное, чтобы, опасаясь этой малышки, Махидевран и Гульфем отвлеклись друг от дружки.

Что потом будет с самой Хуррем? А ничего, останется жить в гареме, как остаются все, кто получил отставку у Повелителя. Она нужна на время, как и любая другая наложница. Их век недолог и незавиден, но такова уж их судьба. Конечно, никто потом Хуррем на улицу не выкинет, захочет, так и замуж выдадут. Чувствами самой Роксоланы не интересовались, рабыня есть рабыня, даже красивая и разумная.

В это время Сулейман и не подозревал, что ему готовят новую наложницу для развлечения.

Чтобы попасть в свои покои в гареме, султану даже во дворце нужно пройти по коридору, обязательно перед тем предупредив кизляр-агу. Стоило евнуху услышать, что Повелитель намерен этот коридор пересечь, в гареме начинался переполох. Может, потому Сулейман предпочитал двух своих жен, а чаще вообще одну – Махидевран? Иначе в ожидании Повелителя срочно мыться пришлось бы всему гарему.

На сей раз он не торопился к своей баш-кадине, хотя предупредил, чтобы была готова явиться к нему в спальню. Просто захотелось подышать воздухом. Зима в Стамбуле не лучшее время для прогулок, но вечер выдался теплый и сухой, потому Сулейман решил перед удалением в свои покои постоять под звездным небом.

Кизляр-ага уже предупредил Махидевран, чтобы была готова прийти по первому зову, а остальных одалисок – чтобы носа не высовывали из своих комнат.

Сулейман немного постоял, любуясь крупными, яркими звездами, и уже собрался уходить, как вдруг услышал, как девичий голос… читает стих:

– В груди моей сердце как молот огромный стучит.

То плачет оно, то замрет, как в силках, и молчит.

Беда с ним, любовью горячее сердце больно,

Тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно.

Ужели же всем суждены эти муки, Творец?

Не лучше ль тогда обойтись нам совсем без сердец?

Второй голос попросил:

– А еще?

– Нет, лучше я спою.

– Кизляр-ага не разрешает петь. Тебя накажут.

– Его нет, он у Повелителя, я видела, как он туда пошел.

Девушка затянула песню, нежную, грустную, которая так и рвала сердце. Она пела о любви, которой не суждено сбыться. Даже если бы не разобрал ни слова, Сулейман все равно понял смысл.

Кизляр-ага, крутившийся рядом с султаном, давно описался от ужаса. Сказано же дряням, чтобы сидели в своих комнатах тихо, как мыши! После первых же слов девушки он сделал движение, чтобы броситься и своими руками задушить негодницу, чтобы больше не смела произнести ни звука, но Сулейман жестом остановил его. Мало того, султан приложил палец к губам, приказывая стоять тихо и молчать.

Кизляр-ага повиновался, обливаясь, кроме пота, еще кое-чем. Если бы из-за кастрации у него и не было недержания мочи, то от ужаса непременно заработал бы. Мало ли что еще сболтнет эта Хуррем! Кизляр-ага уже узнал голос любительницы поэзии и теперь клял Роксолану на чем свет стоит. А та пела.

К явному облегчению кизляр-аги, султан не стал слушать песню до конца, жестом показал, чтобы евнух удалился следом за ним на цыпочках. Когда ушли из дворика, распорядился:

– Не смей наказывать. Я слушал с удовольствием. И певунье этой ничего не говори. Кто она?

– Новенькая. Ибрагим подарил.

Сулейман поднял руку, останавливая словоохотливого кизляр-агу, его почему-то задел собственный интерес к услышанному. С Махидевран в ту ночь был несколько рассеян, почти не ласкал. Баш-кадина обиделась, но сказать ничего не рискнула.

Три дня Повелитель молчал, кизляр-ага смог вздохнуть свободно, надеясь, что пение в неурочный час не приведет ни к каким наказаниям и даже выговорам. Он все же высказал свое недовольство Роксолане, но не сказал, что ее слышал султан.

А Сулеймана этот голос преследовал повсюду, куда бы ни пошел, чем бы ни занялся, в ушах стояло: