class="p1">Не потому, что не мог видеть Карин, он знал, что отпуск в конце концов кончится; не потому, что за эти недели не получал — да и не мог, разумеется, получить, — ни одного письма от нее.

Все последние месяцы в Шварценфельзе жизнь его была наполнена таким светом, — и он мог себе теперь в этом сознаться, — что несколько курортных недель никак и ничего не могли изменить в его душе. И все же не о том он думал, как трудно ему будет потом, когда он вернется, когда Карин снова будет рядом и когда надо будет снова надеть на душу кольчугу.

С каждым днем Алексей Петрович испытывал все нарастающее желание поехать в тот маленький городишко на рубеже России и Украины, где он жил до войны с Лелей и детьми. Поехать в Белоярск...

Для многих родина — тот город, та улица, где прошло детство, где нашел первого друга, где пережил первую обиду, где первый раз поверил в себя, в то, что ты не сам по себе, что с тобой другие считаются.

Родители Алексея Петровича до революции жили в Воронеже, и сам он родился в Воронеже, но в двадцатом году отца, — тот работал машинистом на железной дороге, — убили бандиты, когда он вел состав с хлебом, а через полгода умерла от тифа мать, и с год Алексей беспризорничал, сбегал из разных детприемников и снова в них попадал, пока наконец не осел в белоярском детдоме — люди здесь оказались правильные. Алексей же, — ему тогда шел тринадцатый год, — таких людей и искал, чтобы, как отец, правильными были: где надо — поругают, где заслужил — похвалят, и чтобы поучить могли, и хлебом дармовым не попрекали, потому что не виноват он, что без родителей остался.

Беспризорная жизнь не испортила Алексея — ни к вину, ни к куреву не пристрастился, баловства с девчонками не терпел и вообще слыл в детдоме праведником. Особой силой похвастаться не мог, но драться умел зло, боли не боялся, и связываться с ним не любили: знали, что постоять за себя сумеет.

Там, в Белоярске, Алексей впервые проявил характер: не дал в обиду Толяна-заику, парнишку щуплого и безответного, у которого Андрей Бобров, признанный в классе силач и задира, повадился отбирать хлебные пайки. Бит был Андреем дважды, но считал себя правым и не отступился. К воспитателям жаловаться не пошел — у них такого не водилось, не ябеда! И с неделю класс настороженно ждал, что будет: Андрей не только у Толяна-заики хлеб забирал. И когда они в третий раз столкнулись — Андрей и Алексей, — Андрею ударить не дали, еще парни вмешались, Мишка Бакутин, плечистый, медлительный, из вечных молчальников, и Ваня Кудря, чубатый пересмешник. Андрею всыпали и сказали, чтобы из комнаты убирался, и за партой ему места не будет, а воспитателям пусть сам объясняет...

Туда, в Белоярск, Алексей Петрович вернулся из пединститута, в Белоярске встретил свою Лельку и там прожил с ней шесть радостных лет. Городишко этот, пропитанный запахом яблок, овеянный теплыми степными ветрами, пронизанный щедрым солнцем южной России, был для Алексея Петровича тем неповторимым, единственным местом, о котором человек вспоминает, когда его спрашивают — где ваша родина? В нем всегда, все время, жила память о Белоярске, но он не мог поехать туда, не находил в себе сил для этого: немыслимым казалось, что городок живет, и стоят на знакомых улицах знакомые дома, и течет в зеленых берегах прозрачная Лебедянь. Все как до войны, как прежде, а их нет — ни большеглазой Лельки, ни Машеньки в цветастом сарафанчике, ни Олежки с носом-кнопочкой... И в прошлом году, когда возвращался от Ивана Сумина, из Сызрани, в Белоярск не поехал, хотя возможность была. Проболтался вместо Белоярска лишнюю неделю в Москве...

Но теперь что-то переменилось в душе Алексея Петровича, и он, лежа на горячем галечном пляже, рассказывая сам или слушая вечные анекдоты майора-костромича, томился все больше и больше. Ему хотелось пройтись еще раз по скрипучим дощатым тротуарам, вдохнуть запах сочной листвы, увидеть дом, у которого вечерами ждала его с уроков Лелька. Он ни в чем не считал себя виновным перед ними. Он полюбил хорошую женщину, и она тоже ни в чем не была виновата: ей тоже досталось в жизни всякого лиха. И теперь Алексей Петрович хотел бы перенести в свою новую любовь светлую память о жене и детях, без чего жизни себе не мыслил. Он только не знал, как все это совместится в сердце, Карин с Арно и Леля с детьми, точнее, не понимал, что все уже совместилось в нем, и потому боялся сам себя, все тянул с поездкой, откладывал со дня на день...

Решился он неожиданно.

В тот день они запаслись хлебом, забрались всей ватагой на корму прогулочного катера и с веселым хохотом стали кидать в воздух крошки. Вьющиеся за кормой чайки ловили хлеб на лету, с пронзительными криками выхватывали добычу из воды, кидались друг на друга. В лицо бил упругий теплый ветер, летели с носа соленые брызги, над капитанской рубкой надрывался Александрович на заезженной шипящей пластинке. Алексею Петровичу подумалось: вот так же кидала Машенька хлеб хозяйскому Полкану и тот ловил куски и смотрел на ребенка умильными глазами...

Белоярский вокзал, построенный лет за десять до революции, несмотря на все последующие достройки и переделки, оставался прежним: приземистым и каким-то унылым. И, бывало, вспоминая Белоярск, Алексей Петрович представлял себе прежде всего именно вокзал, его зеленые стены и белые кирпичные наличники; отсюда он ушел в мае сорок первого на двухмесячные сборы командиров запаса, и на этих сборах застала его война. С того мая он Белоярска не видел...

Теперь здесь высилось светлое трехэтажное здание со стройными колоннами дорического ордера. Увидеть такое Алексей Петрович никак не ожидал. Вспомнилось где-то прочитанное: «Вокзал — ворота и лицо города...» Отличные ворота — но что за ними? Войдя в непривычно густом потоке приезжих под гулкие своды кассового зала, Алексей Петрович почувствовал, как зачастило сердце: что ждет его здесь? Город пережил две волны боев: в сорок первом и в сорок третьем, да два года оккупации. А вокзал-то вон какой отгрохали...

Когда-то они с Лелькой снимали комнату на Луговой, в старом купеческом двухэтажном доме. Алексей Петрович был тогда учителем истории и только-только увлекся немецким языком — со словарем ползал по адаптированному «Тилю Уленшпигелю». Может, в доме живет кто-нибудь из