Виль Рудин

Пять допросов перед отпуском

Повесть

Допрос первый

I

За окном сумрачный октябрьский день. В Германии октябрь — отвратительное время года: ни осени, ни зимы. Снега нет и в помине, сыро и холодно. Сегодня у меня последний день работы: что-то подшить, что-то дописать, что-то додиктовать стенографистке Зоечке. Отпускное удостоверение уже в кармане, а дома, в Москве, меня ждут мать и сестренка, и еще кое-кто... Настроение у меня самое что ни на есть предотпускное, и хотя передо мной все еще мой старый, за эти годы до последней царапины изученный письменный стол, его гладкая полированная поверхность отражает не свет настольной лампы, а матовую голубизну кавказского неба... О том, что я через полтора месяца вернусь сюда, в этот сумрачный сейчас кабинет, и опять придется колесить по Восточной зоне, и опять с кем-то разбираться, и кого-то допрашивать — думать не хочется: это будет не скоро, хотя и такое ощущение мне знакомо — сидишь на морском бережку, а на плечи давит письменный стол...

Я открываю сейф, извлекаю недооформленное вчера дело — последнее предотпускное дело! — и тут дверь без стука распахивается. На пороге лейтенант Володя Коршунов — как всегда перетянутый скрипучей портупеей и как всегда улыбающийся. Я знаю, что он сегодня дежурный по отделу и что пакет, который он держит в руке, — это новое дело. Так у нас заведено: все новые дела Роман Иванович, наш начальник, рассылает следователям через дежурного. Разумеется, ко мне этот пакет отношения не имеет, я отпускник.

— Привет, Володя, — говорю я ему. — Соскучился? Мы ведь с тобой весь обеденный перерыв не виделись. Заходи!

Он действительно заходит, кладет на стол свой пакет из плотной серой бумаги, и что-то в пакете тяжело ударяет о крышку.

— На, держи. Роман Иванович сказал — тебе вести. Человек в седьмой камере, его документы здесь. Все ясно или будут вопросы?

Вопросы?

Я ошалело кладу руку на пакет и ощущаю под ладонью пистолет.

— Володя, а что он сказал о моем отпуске?

— Велено передать, что дело это срочное, что других дел у тебя нет и что все складывается как нельзя лучше: путевка у тебя лишь с двадцатого, а сегодня девятое. За неделю ты размотаешь эту невероятно запутанную историю и с почестями отбудешь. Самолетом — он так сказал. С пересадкой в Москве — это я добавляю от себя, зная твою тоску-кручину.

Вот тебе, бабушка, и юрьев день!

Дверь за Володей Коршуновым закрывается, а я еще с минуту предаюсь горестным размышлениям. Ну, положим, мать и сестренка хоть и огорчатся, но поймут. Дам завтра телеграмму, и порядок. А как быть с Лариской? И с ее родителями? Что они обо мне подумают? И главное, Роману Ивановичу ничего не докажешь. Он объяснений слушать не станет, да и не принято у нас от дел отказываться...

С ненавистью берусь за пакет, вынимаю и раскладываю на столе его содержимое: какое-то письмо, сложенное в несколько раз, чуть изжеванное по краям сгибов и с розовыми подтеками, словно от окровавленной слюны; кольцо — видимо, золотое (в протоколе никогда не напишут, что золотое — там будет сказано «желтого металла»); пистолет германской фирмы Зауэр — небольшой, очень удобно лежащий в руке и с хорошим боем — он посильнее офицерского Вальтера; галстук — это в камеру не дают, чтобы, не дай бог, не повесился; документы — аусвайс, удостоверение личности на имя западноберлинского жителя Герберта Лоренца и паспорт гражданина Восточной зоны Герберта Лансдорфа, — фотокарточки на том и на другом документе одинаковые: у владельца умное, энергичное лицо с тонкими чертами, широким лбом и чуть заостренным подбородком. Ровный косой пробор, глаза смотрят внимательно.

Осторожно разбираю Зауэр — ствол от нагара темен: из пистолета стреляли.

Ну-с, попробуем заглянуть в письмо.

Со всякими предосторожностями распрямляю сгибы, раскладываю благоухающий листок с торопливо скачущими строчками угловатой готической вязи. Кое-где розовые разводы повредили текст, но разобрать можно: «Милый мой, любимый! Поступай как знаешь, но я не вынесла этого напряжения, этой неизвестности, этого вечного страха! Вчера, после твоего отъезда, я совсем потеряла голову, я помчалась за тобой. Я остановилась у своей подруги здесь, в Западном Берлине (податель письма сообщит тебе ее адрес). Если сочтешь возможным — приезжай. Мы вместе подумаем, что делать дальше. Твоя Карин».

Еще с час я читаю рапорта: дежурного по комендатуре, наряда, задержавшего этого человека, и майора Хлынова, вызванного в Берлин из Шварценфельза. Как ни странно, нежное письмо немецкой женщины, подписанное звучным именем Карин («твоя Карин» — каково!) это письмо адресовано ему, советскому майору! Впрочем, с товарищем майором будем говорить завтра утром, а сейчас надо набросать план — вопросы, подлежащие выяснению, те самые, знаменитые: кто, когда, зачем, откуда, — применительно к этому делу. Линию своего поведения я определю позже — не зная характера подследственного, ничего решить нельзя... Вот теперь самое время познакомиться с немцем — «подателем письма».

II

«Подателя письма» вводят — высокий, стройный, с умным волевым лицом, он останавливается у двери и выжидательно смотрит. Так вот из-за кого пошел прахом мой отпуск?.. Что же, попробуем разобраться, что ты за птица. Предлагаю ему сесть и по глазам вижу, что он приятно удивлен моими берлинскими интонациями (с некоторых пор я убедился, что подследственные чувствуют себя на допросе куда спокойнее и ведут себя куда откровеннее, если я вставляю в речь берлинский жаргон: видимо, считают, что со своим — пусть даже в русской форме! — дело иметь проще... Как тут не помянуть добрым словом Марту Генриховну, хоть и помучила она меня изрядно с этими берлинскими оборотами...).

Он с каким-то удивительным для его положения достоинством садится.

— Господин обер-лейтенант, мне нечего рассказывать, поверьте! Я не совершал никаких умышленных преступлений против советских властей, я ничегошеньки не знаю. Меня попросили передать письмо, обещали заплатить. За это письмо меня чуть не задушил ваш сумасшедший майор, хотя к его содержанию я не имею ровно никакого отношения. Я не получил своих денег и вдобавок ко всему очутился в тюрьме. Жена дома беспокоится...

— Извините. Где это — дома?

— В Западном Берлине, разумеется.

— Разве не в Восточной зоне?

—