Они принялись обмеривать окна, потолки, простукивать костяшками пальцев стены – габариты Рейнер нравились, это было видно.

– Сколько тут у вас квадратов? – деловито осведомилась она.

– Без террасы сто восемьдесят, с террасой двести двадцать.

– Вы хотите смету с детализацией или поквадратную стоимость?

ЮГ пожал плечами:

– Я должен спросить у сына, у Андрея, это его квартира, поэтому ему и решать. Мы-то с Майей в смете разбираемся плохо.

– Как квартира Андрея? – упавшим голосом сказала Майя. – Ты мне этого не говорил.

– А какая разница? – опять пожал плечами ЮГ. – Он оплатит перестройку, я уверен.

– Значит, с ним надо будет согласовывать и проект? – деловито осведомилась Рейнер. – А если ему не понравятся идеи, а вам понравятся, как мы будем решать?

Майя вышла на террасу и закурила. Перед глазами было черно, сердце стучало в ушах.

– Вы тут осматривайте, – сказала она, шагнув обратно в комнату, – а мне надо выйти, я вернусь через час.

– Как выйти? – изумился ЮГ. – Куда?

– Но нам сейчас Майя и не нужна, и вы тоже, Юрий Викторович, можете заниматься своими делами. Мы все поизмеряем и уйдем.

– Григорьевич, – поправил он и с тревогой глянул на Майю. На ней лица не было.

Она спешно накинула плащ и вышла.

ЮГ хотел было пойти за ней, но понимал, что этого нельзя – неприлично.

Он вернулся в свой кабинет, накапал сердечных капель и уселся за компьютер читать новости. Тревога была отчаянная. Ну почему она так?

Новости прыгали у него перед глазами, он ни строчки не понимал.

Рейнер и ее ассистент ушли, сделав множество комплиментов и квартире, и вкусу хозяев, пообещав сохранить прежний дух отделки, «дух достоинства и достатка», как выразилась дизайнерша, а Майя все не шла. Юрий Григорьевич ходил по комнате, пил капли, то и дело звонил ей, но телефон был недоступен. Тогда он позвонил Зухре, сказал, что волнуется, не стало ли Майе Андреевне нехорошо, погода меняется, собирается гроза, может быть, у нее поднялось давление или приступ тахикардии, он должен пойти к ней, хочет пойти к ней, но не знает адреса. Зухра продиктовала ему адрес, пытаясь успокоить: может быть, и правда давление, пришла домой, выпила таблетку да и уснула, такое бывает.

Юрий Григорьевич, однако, ей не поверил, быстро собрался и отправился к Майе. Вошел в парадное, набрав секретный код, который сказала ему Зухра, – не хотел трезвонить в домофон, почему-то боялся, что не откроет. Мило кивнул портье, смерившему его подозрительным взглядом, прошел по мраморному полу в лифтовый холл, нажал молочного цвета кнопку с номером этажа, поднялся, подошел к двери. Прислушался.

Ему показалось, что за дверью есть какое-то движение, и он аккуратно, коротким нажатием тронул звонок.

– Кто там? – послышался глухой голос Майи.

– Это я, – робко сказал ЮГ.

Прошло несколько минут, прежде чем она открыла ему. Он вошел и остолбенел: Майя – растрепанная, в халате, с сигаретой, с красным от слез лицом, глаза, полные ненависти, искривленный рот…

– А-а-а, явился! – крикнула она.

– Майя, что случилось? – в ужасе проговорил ЮГ. – Я чем-то обидел тебя, сделал что-то не то? Я записался на завтра в муниципалитет, я пойду туда к двум дня…

– Ах ты, мразотина! – заорала Майя. – Попользовал меня, старый сальный мудак, и нагрел! Как я только могла тебе поверить?

– Майя, о чем ты? – опешил ЮГ.

– Квартирка-то Андрюшина, Андрюшенькина, на его милость, значит, посадить меня собрался!

– Почему, Майя? Я ничего не понимаю.

– Тварь, тварь! – заходилась она в крике. – Мерзкий, вонючий старик! Ишь чего удумал!

– Да Андрей просто оплатил бы нам ремонт, и все! Ты думаешь, он стал бы вмешиваться? Он никогда не вмешивался!

– Но квартирка-то его! Детишек этих поганых! Приживалкой меня решил сделать? Мразь!

– Господи, да почему?

В глазах у ЮГ потемнело, он хотел было сесть, но не нашел стула и сел на корточки, сполз по стене.

– Пошел вон отсюда, тварюга! – закричала Майя и больно пнула его ногой. – Пошел вон!

Она ухватила его за ворот куртки – что-то треснуло – и вытолкала в коридор. Он едва не упал, потом с трудом поднялся. Посмотрел на нее, выглядывавшую из приоткрытой двери, как из блиндажа.

– Что таращишься, лупоглазый? Чтоб духу твоего тут не было! Чтоб я тебя больше никогда не видела! Пшел вон!

Она шваркнула дверью так, что ему показалось, у него лопнули перепонки и взорвались глазные яблоки. Ноги не слушались его, он долго не мог нащупать кнопку, включающую свет, чтобы вызвать лифт, в темноте нашарил кнопку лифта, кое-как зашел в кабину, спустился. В холле он сел на диван, чтобы отдышаться, чернота стояла перед глазами непроходимая, слов портье, подскочившего к нему, он разобрать не смог, только схватился за его руку, чтобы подняться, но подняться не вышло, сел назад. Помнит, как вышел на улицу, повторяя «грасиас, грасиас», как в кромешной, не отступавшей тьме дошел до какого-то угла и там споткнулся, подавился воздухом, оступился и упал… Последнее, что он ощутил, – страшную жесткость белой плитки, которой вымощены улицы, гладкой, свежей, сахарной.

Вечером у Майи разрывался телефон, но она не снимала трубку. Она не будет никогда больше с ним говорить. Он предал ее, обманул, использовал как шлюшку, он, как все, хочет только брать и ничего не давать взамен.

Страшные сцены мелькали у нее в голове. Она представляла себе мачеху Алену, копающуюся у нее в волосах и утверждающую, что она спрятала в пучке, который Майя одно время носила, ее бриллиантовые кольца. Мачеха грозилась раздеть ее и осмотреть всю, засунуть ей в промежность подзорную трубу – от нее не спрячешься, пусть вернет украденное. Было ли такое на самом деле, Майя не знала, но сейчас это казалось ей совершенно зримым, ощутимым. Потом она представляла себе отца, обнаженного, распластанного на цинковом столе в прозекторской, и видела, как Алена смеялась над его наготой. Она представляла себе Соню, изможденную, с трясущимися руками, просящую подаяние на мостовой, у мусорных баков, а прохожие кидали ей кости, и Соня подбирала, с жадностью глодала их, – грязные синие пальцы, обломанные ногти, а пальчики такие тоненькие, такие некогда белые… Потом кошмар, обычный ее кошмар: банда отморозков на каком-то зимнем пустыре насилует то ли ее, то ли Соню, срывает с головы белый капор, рвет цигейковую шубку. Майя рыдала, курила, пила таблетки, запивала их коньяком – слава богу, догадалась в день приезда купить бутылочку с черным быком на этикетке. Опустила все ставни, выключила свет. Забылась…

Наутро кто-то настойчиво звонил в дверь, но Майя не открывала: не хочет она никого видеть, это кровопийцы, воры, враги… Не открывала, пока не услышала за дверью тоненький испуганный голос Зухры: