…Но спал я плохо. Мне было жарко, душно, мучили кошмары, болела нога. Каратели вламывались в нашу квартиру, хватали родителей и сестрёнку, я кричал, и кто-то убирал кошмары влажной прохладной тряпкой, как стирают мел с доски. «Мам?» — жалобно спрашивал я, на миг просыпаясь, засыпал снова и через какое-то время всё повторялось.

Под утро я проснулся разбитый, невыспавшийся. Не хотелось есть, а ведь я не ел чёрт-те-сколько… Зато пить хотелось мучительно. Жара почти не было, но я понимал — это временно, он вернётся. Бедро распухло и стучало болью в кость. Костёр горел, придавленный туманом. Около него сидели ребята. Сашка какой-то деревяшкой ловко что-то делал — я не сразу понял, что он плетёт лапти. Он сидел голый до пояса и непохоже было, что мучается от холода — а своей гимнастёркой добавочно укутал меня. Так же поступил и Женька со своей курткой, и я понял — с облегчением, от которого хотелось расплакаться — что они меня не бросят.

— Плохо, — говорил Женька. — У него жар даже сильнее, чем я думал. Это от раны и вообще… И ещё хуже — если пулю не извлечь и не почистить рану, то будет заражение крови. Ему туда и земля попала, и материю загнало пулей…

— А ты можешь? — спросил Сашка. Женька заколебался:

— Ннну-у… В теории. Она в мякоти, сосудов там нет… Но он же от боли с ума сойдёт…

— А так он помрёт… С жаром я что-нибудь сделаю. Ты только пулю достань и это. Рану почисть. Ты знаешь, какой он парень? Во, — и Сашка показал большой палец. — Смелый. Ловкий. А как с ним говорить интересно, он столько знает… Он тоже городской, вроде тебя, только из Новгорода… Что ж ему, из-за такой ерунды помирать?

— Ну тогда давай прямо сейчас, — Женька передёрнул плечами, — чего ждать.

Они посмотрели в мою сторону. Сашка перестал работать своей кривулькой и неумело улыбнулся:

— Не спишь? Слышал?

— Слышал, — я привстал на локтях. — Резать будете?

— Надо, Борька, — вздохнул он.

Я стиснул зубы и постарался ответить как можно твёрже:

— Давайте…

…Если честно, особо страшно мне не было. Я устал и ослабел, поэтому смотрел на происходящее почти равнодушно, подставил руки, которые связали над головой и прикрутили к дереву. Ноги тоже пришлось привязать, используя барахло — Сашка пошёл искать какие-то травки и прочее. Место раны опухло и посинело, но Женька удовлетворённо хмыкнул:

— Заражения ещё нет. Полосок не видно.

Он калил над огнём лезвие своего перочинного ножа. Я отвернулся и хрипло, но нарочито-бодро сказал:

— Больше мне ничего не отрежь. А то там рядом, я ещё ни разу этим всерьёз не пользовался. Обидно будет.

— Не отрежу, — обнадёжил он. — Ну всё, Борь. Ты потерпи, — он сунул мне в зубы палку. — Кусай и терпи. И ещё… если вдруг она глубже… там артерии… в общем, я же не врач, даже не фельдшер, я только видел кое-что, ну и читал… А, ладно, всё будет хорошо!

«Не знаю,» — успел подумать я — и меня выгнуло дугой. Я почувствовал во рту вкус крови и начал грызть сырую, пахнущую грибами, как та земля, палку. Обрушилась гулкая тишина, звуки умерли, только колотилось в ушах: «Умп, умп, умп, умп…» Я повернул голову и увидел, что по рукам Женьки течёт моя кровь, а сам он что-то делает — губа прикушена, лицо мокрое, на лбу — тёмная от пота прядь. Боль была такой, что после первой вспышки стёрла сама себя, и верхушки деревьев плавно и противно закружились, опрокинулись влево, перевернулись и утонули во мраке, полившемся между одетых яркой майской зеленью веток…

…Я пришёл в себя от невероятного жара, буквально пронизывавшего меня, как окорок в микроволновке. Нога болела остро и режуще. Я лежал, закутанный всем, чем только можно, в пещерке, где даже стены источали горячее дыхание, на толстой подстилке всё из того же лапника. Сашка, отдуваясь и смахивая локтем со лба пот, протягивал мне всё ту же кепку Женьки.

— Пей залпом, ну?

Там оказалась невероятная горечь — меня чуть не стошнило. Кашляя и моргая, я с трудом спросил:

— Это… что-о?!.

— Одуванчиковый сок, — пояснил Сашка. — С водой.

— Га-адость…

— Ничего, зато пропотеешь как следует. Только не ворочайся, а то сожжёшься. Я тут час костёр палил, чтобы всё прокалить.

— Вот она, — Женька, подойдя, присел на корточки у входа и подкинул на ладони тупоносую пульку. — В кость попала и обратно срикошетировала… Я там почистил всё и промыл, потом завязал с подорожником. Хорошо, что ты без сознания был.

«Ох, хорошо,» — мысленно согласился я, вспомнив, как меня резали. Жарища была невыносимая, я отогнул край дерюги, но Сашка стукнул меня по руке и сердито сказал:

— Лежи терпи. А мы что-нибудь поесть раздобудем.

Легко ему было говорить, чтоб я терпел. С меня почти сразу ручьями начал литься пот. Дико хотелось пить и раскрыться или хоть передвинуться так, чтобы отыскать прохладное место — как дома, когда я болел. Не знаю, как, но я заснул и, наверное, сжёгся бы, но Женька остался в нашем лагере и следил за мной.

Проснулся я под вечер — слабый, со звенящей головой, но явно без температуры. Нога ныла. Когда Женька начал менять повязку, я увидел синевато-багровый крестообразный разрез, засочившийся кровью — не очень большой, но жутковатый — и поспешно отвернулся.

Сашка около костерка что-то жарил — я присмотрелся и узнал лягушек, но не испытал ничего, кроме голода. Он поймал мой взгляд и пообещал:

— На всех хватит… Скоро уже. Французы едят, и ничего.

— Ссать хочу, — признался я. И, сказав это, понял, что и правда ужасно этого хочу. Больше чем есть. По-большому не хотелось (желудок-то пустой), а вот…

— Давай к стенке, тебе вылезать нельзя, — сказал Женька. — Не бойся, — он хихикнул, — там остыло всё почти.

— Это чего, прямо здесь?! — я заморгал. — Не, я так не могу…

— Ну извини, кепку я тебе на это не отдам.

Я покраснел почти до слёз. Мне было стыдно и, хотя мальчишки отвернулись, а я пыжился с минуту, у меня ничего не получилось — я никогда в жизни не делал этого лёжа, да ещё там, где сплю; эти мысли полностью всё блокировали.

— Не могу, — признался я. — Я не стесняюсь, просто не могу так. Правда.

— Ну что с тобой… — Сашка помог мне вылезти. Я с невероятным облегчением отлил возле кустов и тут же задрожал; он с матом запихал меня обратно. — Простынешь опять, вот тогда…

— Пионер, а так материшься, — заметил я, укутываясь в тряпьё. Сашка неожиданно смутился:

— Это. Не пионер я. Меня не приняли. По хулиганке, — и посмотрел на нас жалобно. — Я ничего такого серьёзного не делал, просто от дурости…

— Эх ты, будущий полярник, — подколол его я.

— А ты пионер, Борь? — вдруг спросил Женька, застав меня врасплох. Он вроде и не ждал ответа — взял и начал перечищать трофейную винтовку полицая.