«Как только синяки сойдут, я уеду отсюда навсегда, – сказала девушка. – Я уже все решила. Вернусь домой или поеду к подруге в Омск. А здесь очень страшно…»

«Здесь обыкновенно, – сказал я. – Просто тебе попался злой человек. Я живу с ним в одной комнате. Он редкий негодяй… Любит избивать женщин и вообще любит бить слабых, беззащитных. Но ведь нужно положить этому конец! Пойдем же в милицию».

Избитая девушка была непреклонна. Я говорил ей, что нужно постараться увидеть в моих словах спасение, но у меня ничего не вышло. Позже я понял, почему она так и не согласилась со мной. У нее впереди была вся жизнь, и она хотела прожить ее как можно лучше. Она не могла рисковать собой в восемнадцать лет. Ей было дорого ее будущее.

Скорее всего, Николай хорошо знал это и потому чувствовал себя безнаказанно. Этот негодяй развил в себе необыкновенную способность: он каким-то образом видел, какую женщину можно избить без последствий.

Я ушел от избитой девушки ни с чем.

С этого дня я не мог видеть в Николае человека. Какой же он человек? Я имел уже два случая убедиться, что это зверь, мучитель. Я чувствовал к нему отвращение и брезгливость. Вероятно, это был уже паталогический тип.

Однако я должен был и дальше делить с Николаем одну комнату. Помню, я подумал: «Эх, что за невезение!» Возвращаться туда, где спит, питается и отправляет прочие свои надобности низкая, гнусная личность, мне было тяжело. Ведь жилище должно быть безопасным и уютным, а связать эти два понятия с Николаем было просто невозможно.

Я открывал дверь своим ключом и сжимался: вот он, ненавистный сосед.

Николай либо лежал на кровати и курил, либо что-то жарил на сковороде. Он любил жареное.

Обращаясь ко мне, он всегда использовал слова «слышь, парень», которые были мне теперь омерзительны. Я слышал их каждый день. Как-то я сказал ему: «У меня есть имя». Но он не принял это к сведению. Ему было все равно.

Но слова – чепуха. Что они значат, если совершаются плохие поступки!

Я чувствовал, что должен высказать негодяю свои соображения по поводу избитой девушки. Я немного надеялся, что слегка напугаю его своей осведомленностью. И я сказал: «Думаешь, тебе сойдет это с рук? Нисколько! Девушка, которую ты избил, конечно, не пойдет в милицию – ты здорово ее напугал. Но нашелся еще один свидетель. Он случайно все видел… Так что приготовься к неприятностям, дядя!»

Николай жарил что-то на сковороде, когда я, стоя в проеме ванной комнаты, произнес все это.

Усмехаясь, он повернулся ко мне, и в руке у него был нож.

«Ну и что из того? – спросил он. – Ты глуп, парень. Я это уже говорил. Дешевка! Что имеешь против меня? Плесень зеленая! Иди вымой шею! Ты еще не дорос, чтобы меня запугивать! Мало книжек читал! Найди хоть сто свидетелей – мне это нипочем… Без заявления потерпевшей все твои свидетели – ерунда. Понятно?»

Внезапно лицо Николая исказилось от злобы.

Он сцепил зубы – словно от боли. И так сильно сжал в кулаке рукоять ножа, что хрустнули пальцы. И еще ниже опустил плечи, хотя и без того сутулился.

«Ты чем-то недоволен, сволочь? – спросил Николай, побледнев от злости. – Тебе что-то не нравится?»

«Зачем ты избил девушку с четвертого этажа? – спросил я. – Она тебя не выдаст, но жизни тебе все равно не будет. Не надейся, гад! Мы что-нибудь придумаем!»

Я тоже говорил со злобой, хотя сначала и не заметил этого. Я почти кричал.

Говоря «мы», я не знал, кого имею в виду. Это был блеф. Мои знакомые, такие же парни по возрасту, как я, вряд ли могли мне помочь в таком необычном деле. Городские интеллигентные ребята, приехавшие на север, чтобы хорошо заработать. Они носили очки, галстуки и вязаные жилетки, любили поговорить о науке и прогрессе, любили чай, а не спиртное, и не могли похвастаться развитой мускулатурой или опытом уличных драк. Они спасовали бы, опустили бы руки, а то и не решились бы даже возмущаться. Других хороших знакомых в нашем общежитии я не завел. К большинству из тех, кого я встречал ежедневно, меня не тянуло. Ближайшие соседи по коридору – семья из трех человек – жили закрыто, ни к кому не ходили и к себе не приглашали. Другой ближайший сосед был почти вконец опустившийся пьяница, беседующий сам с собой и со всеми подряд. Своими непонятными разговорами он лишь утомлял. Может быть, прожив несколько лет в этом месте, я и мог бы призвать в помощь двоих-троих надежных и сильных людей, но в то время, о котором идет речь, мне пришлось бы действовать одному, если я бы что-нибудь затеял.

Впрочем, раз в месяц я бывал в гостях у моего троюродного дяди. Но что это был за человек? Он любил лесть. Ему нравились хорошие слова о его возможностях и вообще о масштабе его личности.

Он любил выслушать положительный отзыв о своей заботе обо мне. Как он улыбался, когда я нахваливал общежитие и рабочий участок! Он испытывал огромное удовольствие.

Когда я однажды зачем-то рассказал, что сосед за стенкой почти совсем опустившийся пьяница и недавно уснул у своей двери, так и не войдя внутрь, дядя помрачнел и произнес: «Что ты имеешь в виду? Что общежитие – плохое? Не дури, Аркадий. Прекрасное общежитие! Великолепное!» С того дня я решил рассказывать о нашем общежитии только розовые небылицы, чтобы дядя улыбался. И он действительно был рад послушать о том, чего никогда не происходило. То же я рассказывал и о рабочем участке. Все исключительно хорошо, говорил я. Редкое везение – работать в такой бригаде, как моя, да еще с таким начальством. И дядя пьянел от наслаждения.

Поэтому я не мог рассказать о Николае – это выглядело бы как жалоба на мою жизнь. Это сильно огорчило бы дядю. Его огорчила бы именно жалоба, а не какой-то избивающий женщин Николай.

Дядя Миша был щедрым и гостеприимным, но болезненно самолюбивым. Я понял это быстро, всего за несколько дней. Он не желал слышать о том, что мне плохо. Я должен быть счастливым – только потому, что это он пригласил меня на север.

Я не сказал ему, что давно уже работаю на другом участке. О, что бы было, признайся я в этом! Дядя расстроился бы, его хорошее настроение улетучилось бы. Наверное, он воскликнул бы: «Значит, тебе не понравилось? Не понравилось, да? Значит, я плохо тебя устроил?» Потом дядя упрекнул бы меня в неблагодарности и впал бы в меланхолию.

Вот почему мой родственник не мог стать мне ни помощником, ни советчиком.

А я не знал, к какому средству прибегнуть, чтобы хотя бы напугать Николая. Все, о чем я думал, было поверхностно.

Иногда я приходил в состояние, близкое к отчаянью. «Боже мой, ну что за жизнь! – думал я. – Вот тут, рядом со мной ходит, засовывает в рот еду, курит, пьет водку и храпит во сне человек, избивший слабое животное и молодую девушку! Мерзость какая! Как мне отсюда выбраться?»

Я очень хотел бросить это общежитие. Но я не мог – мне попросту негде было бы жить. Переехать в другую комнату тоже было нельзя: комендант сказал, что свободных мест не предвидится.