Утренняя пробежка и завтрак после нее уже стали ритуалом, поэтому я знала здесь почти всех официантов. Присев за столик под навесом, я кивнула Данило, и он тут же принес мне свежевыжатый апельсиновый сок, бриошь и капучино. На этот раз на белоснежной сливочной пене корицей было изображено разбитое сердце. Почитав «Файненшиал таймс» и насладившись ароматной сигаретой, я пошла в сторону Академии, нырнула в сплетение узеньких улочек в районе Сан-Моизе, лениво поглядывая на витрины модных лавочек и магазинов. В одной из них я заметила босоножки «Прада» — черный атлас, тонкая серебристая подошва, пятка отделана потрясающими перьями в виде крыльев, как на сандалиях Меркурия. Фривольные, необычные, баснословно дорогие, потому что зачем откладывать деньги на черный день, если у тебя есть такие босоножки? В жизни владелиц такой обуви черных дней не случается, об этом всегда кто-нибудь да позаботится. Я взглянула на ценник: могу себе позволить, если захочу, — хоть всех существующих расцветок. Вот только мне не захотелось.

На зеркальной глади лагуны танцевали бирюзовые отсветы, в воздухе пахло водорослями и мороженым, но у меня на душе кошки скребли, как будто на дворе стояла мрачная, унылая осень. Я приняла бодрящий контрастный душ, изменяя температуру воды с чуть теплой на ледяную, оделась с учетом того, что день будет непростой, положила в брифкейс каталог Караваджо и блокнот. У меня была назначена встреча в библиотеке Марчиана, которая находится напротив Дворца дожей, рядом с колонной святого Теодора с его нелепым на вид крокодилом. Когда-то между этой колонной и колонной святого Марко со львом стояли виселицы, поэтому венецианцы до сих пор считают, что проходить между этими колоннами — дурная примета, но я все же прошла. На входе предъявила паспорт, документы на галерею и в спешке набросанную аннотацию моего «исследовательского проекта» равнодушно поглядевшему на меня администратору, который проводил меня в главный читальный зал с тройной лоджией и островками столов из светлого дерева на красном ковре. Под потолком яростно работала система кондиционирования, замораживая нагретый солнечными лучами через стеклянную крышу воздух, поэтому я порадовалась, что прихватила с собой практичный свитер. Отдав заказ библиотекарю, я присела за один из столиков. В ожидании материалов я снова открыла каталог Караваджо на развороте с «Медузой». Ничего нового она мне не сообщила, и я принялась листать книгу, внимательно разглядывая каждую иллюстрацию. Некоторое время я разглядывала картину «Амур-победитель», великолепный портрет, на котором Караваджо изобразил своего юного любовника Чекко в образе бога любви. Проведя кончиком пальца по контуру пухлой щеки подростка, я подумала, что даже плоская, блестящая репродукция не могла скрыть жизнерадостной анархии композиции, пульсировавшей языческой энергией. В примечании приводилась цитата, принадлежавшая современнику Караваджо, увидевшему картину в коллекции патрона художника. Хозяин картины всегда демонстрировал ее в последнюю очередь, скрывая от лишних взглядов за занавесом из темно-зеленого шелка.

В общем-то, мне и так было ясно, кто на самом деле управляет полтергейстом в моей квартире, но, по крайней мере, у Ермолова было чувство юмора.

Такой метод психологического давления называется церзетцунг, когда-то к нему прибегал и КГБ, и Штази. Это умный и эффективный вид пытки. Невидимые посетители едва заметно или вполне неприкрыто передвигают предметы в вашей квартире. Это крайне неприятно — многие люди в буквальном смысле начинают сходить с ума — и при этом совершенно недоказуемо. Кто поверит, что в вашей квартире побывали взломщики, если ничего не пропало, и только мыльница стоит не на своем месте? Очень популярным ходом, судя по всему, было оставить порнографический журнал в спальне. Со мной такую штуку еще не пробовали, и я даже не знала, то ли радоваться, то ли обижаться.

Что всем этим хочет сказать Ермолов? Знаю, мне следовало бы испытывать страх, но на самом деле я ощущала лишь любопытство. В каком-то смысле происходящее мне даже льстило. Если ему хотелось заставить меня передумать, то зачем так поступать? И при чем тут Караваджо?

— Ecco, signorina[4].

В зал вернулся библиотекарь и протянул мне пару белых хлопковых перчаток и увесистый фолиант в картонном переплете. Я заказала копию рукописи одной из первых книг о Караваджо, биографию Мариани, но интересовали меня не столько подробности жизни художника, сколько заметки автора на полях. Почерк оказался очень мелким, мне было сложно разбираться в итальянских сокращениях XVII века, однако я получала от процесса настоящее удовольствие, ведь мне давненько не приходилось заниматься серьезной научной работой. Я бормотала себе под нос, пытаясь лучше вникнуть в содержание, пока наконец-то не нашла то, что искала.

Мариани нацарапал на полях: «Они совершили убийство. Проститутка, хулиган, джентльмен. Хулиган оскорбляет джентльмена, проститутка рассекает оскорбление ножом. Вызвали офицеров. Те хотели узнать, что сообщники… В тюрьме он так и не признал вину, приехал в Рим и больше о романе говорил». От удивления я резко откинулась на спинку стула, не сводя глаз с неуклюжих черных букв. Я знала о «записи об убийстве», которая послужила источником множества биографических спекуляций для тех, кому такое интересно, но вот насчет «рассекает» я не знала. В оригинале это слово по-итальянски звучит «sfregio» и обозначает позорную отметину, которую оставляли на лице жертвы лезвием. Часто такое наказание применяли к женщинам, которые изменяли тем, кто их содержал, вспомнила я, ощущая едва заметную дрожь возбуждения.

Две самые известные картины Караваджо положили начало новому жанру. «Гадалка» и «Шулеры» — две сцены иллюзии, обмана в действии. Две разные реальности одновременно разворачиваются внутри друг друга. Живопись — это обман, говорит нам художник, она искажает наше восприятие, точно так же как шулер с легкостю обманывает самоуверенного игрока. Будьте осторожны: не верьте глазам своим!

Если Ермолов прикладывает столько усилий, чтобы меня напугать, значит считает, что я обладаю какой-то властью. Что ж, это приятно. Но каково же, по его мнению, распределение ролей? Кто из нас джентльмен, кто проститутка, а кто — хулиган? В послании чувствовалась угроза, но насколько изящно он ее преподнес!

Остаток дня я провела в галерее, вечером, около семи, вернулась в квартиру, где на удивление ничего не изменилось. Я наполняла ванну, когда зазвонил телефон, причем не рабочий, а личный. Этот номер знали всего три человека — Стив, Дейв и моя мама, — но ни один из этих номеров не определился. Я нажала «принять вызов» и, взяв себя в руки, твердо произнесла: «Да пошли вы!» Как и ожидалось, в ответ раздалось лишь молчание.

Мне нужно было срочно уйти, хватит сидеть тут и ждать, какой еще трюк придумает Ермолов, чтобы окончательно свести меня с ума. Мне нужно было ощутить себя чистой, сильной, живой! Пора нанести визит украинцам! Выйдя из забитой вещами гардеробной, я подошла к вешалке в гостиной и провела рукой по висевшим на ней платьям. Остановила свой выбор на огненно-оранжевом платье «Миссони» — точнее, намеке на платье, — повесила его перед зеркалом и пошла принимать ванну, предварительно вылив в воду половину флакона «Шанель Гардения». Затем надела черные кружевные трусики «Розамозарио» и шелковое неглиже, мягкие замшевые балетки такого же кремового оттенка, как знаменитый цветок Мадемуазель. Туфли на каблуке в Венеции носить не принято, а вот в этих удобных туфельках я долетела до Сан-Поло всего за восемь минут, миновав несколько крошечных площадей и перейдя пять горбатых мостиков.