— а как ваши успехи?

— я проиграл сто сорок долларов.

— на кого вы поставили в главном заезде?

— на Одноглазого Джека, лишенного классности…

еще до ипподрома и до появления стерилизованного, фальшивого, живущего чужими мыслями телевидения я работал упаковщиком на огромной фабрике, выпускавшей тысячи подвесных осветительных приборов, дабы ослеплять весь мир, и, зная, что библиотеки бесполезны, а поэты — расчетливо распускающие нюни мошенники, я получал образование в барах и на боксерских турнирах.

эх, что творилось в прежние времена в «Олимпийском»! диктором там был маленький лысый ирландец (кажется, его звали Дэн Тоби), ему удавалось держать фасон, он многое повидал, может, даже на речных судах в раннем детстве, а если он был не настолько стар, то хотя бы на матчах Демпси — Фирпо. я до сих пор вижу, как он тянется вверх к шнуру и медленно опускает микрофон, а большинство из нас напивалось уже к первому бою, но пьяны мы были не сильно, курили сигары, наслаждались жизнью, ждали, когда выведут двоих парней — жестоко, но таковы были правила, такими нас сделали, но мы еще были живы, и при этом почти все красили волосы в рыжий цвет, а то и вовсе обесцвечивали, даже я. ее звали Джейн, мы провели с ней немало славных десятираундовых боев, в одном из них она отправила меня в нокаут, а я гордился, когда она возвращалась из туалета и вся галерка принималась топать, свистеть и реветь, глядя, как она вихляет своей большой, волшебной, изумительной жопой — а жопа и вправду была волшебная: Джейн могла уложить в койку холодного как лед мужчину, и тот задыхался, выкрикивая в бетонное небо слова любви, потом она спускалась и садилась рядом со мной, а я поднимал свою кружку, как диадему, протягивал ей, она отпивала свой глоток, отдавала мне кружку, и я говорил о ребятах с галерки:

— эти ублюдки только и знают, что орать да дрочить, я их поубиваю.

а она смотрела в свою программку и говорила:

— кто, по-твоему, победит?

я угадывал почти всегда — процентов девяносто, — но сначала мне их надо было увидеть, я всегда выбирал парня, который меньше всех двигался, который, казалось, не собирался драться, а если один парень перед гонгом крестился, а другой — нет, победитель был известен заранее — надо было ставить на того, кто не крестится, но все это, как правило, хорошо сочеталось, парень, который все время приплясывал и боксировал с тенью, обычно еще и осенял себя крестным знамением — и терпел позорное поражение.

плохих боев в те времена почти не было, а если и были, то в основном, как и нынче, между тяжеловесами, но в те времена мы не давали организаторам спуску — разносили ринг в пух и прах или устраивали в зале пожар и в щепки ломали стулья, они попросту не могли себе позволить демонстрировать нам чересчур много плохих боев, в «Голливудском легионе» бывали плохие бои, и в «Легион» мы не ходили, даже ребята из «Голливудского» знали, что главные события происходят в «Олимпийском», приходил Рафт, и все прочие, приходили юные киноактрисы и обнимались с теми, кто сидел в первых рядах, ребята с галерки шалели от восторга, боксеры дрались как боксеры, и зал был сизым от сигарного дыма, а как мы орали: «малыш, малыш!» — и швырялись деньгами, и пили виски, а когда все кончалось, была киношка для автомобилистов, всегдашнее ложе любви с нашими крашеными развратницами, добравшись домой, вы засыпали, как пьяный ангел, кому нужна была публичная библиотека? кому нужен был Эзра? Т. С? Э. Э.? Д. Г.? Г. Д.? кто-то из Элиотов? кто-то из Ситуэллов?

вовек не забуду тот вечер, когда я впервые увидел молодого Энрике Баланоса. еще в те времена я болел за одного славного цветного парнишку, перед боем он всегда брал с собой на ринг маленького белого барашка и крепко его обнимал, это банально, но он был крутой и славный, а крутым и славным парням некоторые странности позволительны, верно?

так или иначе, он был моим кумиром, и звали его, кажется, Уотсон Джонс. Уотсон обладал хорошей техникой и чутьем — скорость, резкость, реакция, — а также УДАРОМ, и от своей работы он получал удовольствие, но потом как-то вечером, без предварительного объявления, кто-то выпустил против него на ринг молодого Баланоса, и Баланос оказался бесподобен — не спеша, медленно, он хорошенько обработал Уотсона, одолел его, а под самый конец попросту намял ему бока, моему кумиру, я не мог поверить своим глазам, если память мне не изменяет, Уотсон был нокаутирован, от того вечер превратился в сплошное мучение, я не шучу, мы с моей кружкой во весь голос просили пощады и требовали победы, чего попросту не могло произойти. Баланос и вправду оказался бесподобен — у разъебая была пара змей вместо рук, и он не двигался — он скользил, ускользал, подергивался, точно какой-нибудь мерзкий паук, и все время наносил точные удары, делая свое дело, в тот вечер я понял, что побить его сможет только непревзойденный боксер и что Уотсону остается лишь забирать своего барашка и уходить восвояси.

лишь много позже, уже ночью, влив в себя море виски, подравшись со своей женщиной и ругаясь с ней, пока она сидела и демонстрировала мне свои чудесные ножки, я признал, что на сей раз победил сильнейший.

— Баланос.

классные ножки, он не думает, просто реагирует, лучше не думать, сегодня тело побило душу, как обычно, прощай, Уотсон, прощай, Сентрал-авеню, все кончено.

я швырнул стакан в стену, подошел и стиснул в объятиях женщину, я был страшно расстроен, она была красива, мы легли в постель, помню, в окно накрапывал дождик, мы позволили ему капать на нас. он был приятный, он был такой приятный, что мы дважды слились в любовных объятиях, а потом уснули, повернувшись лицом к окну, дождик залил нас с ног до головы, и утром все простыни были мокрые, а мы встали, смеясь и чихая: «боже мой! боже мой!» — это было смешно, а бедняга Уотсон лежал где-то с обезображенным, разбитым лицом, и перед глазами у него была Вечная Истина, перед глазами были бои в шесть раундов и в четыре, а потом — возвращение вместе со мной на фабрику, дабы убивать восемь или десять часов в день за гроши, ничего не добившись, дожидаясь матушки Смерти, слабея, к черту, рассудком, слабея, к черту, и духом, мы расчихались: «господи боже мой!» — это было смешно, и она сказала: «ты весь синий, ты весь ПОСИНЕЛ! господи, посмотри на себя в зеркало!» — а я мерз и умирал, я встал перед зеркалом, и весь я был СИНИЙ! смех да и только! череп да дерьмовые кости! я рассмеялся, я так мучительно рассмеялся, что упал на ковер, а она упала на меня, и мы оба смеялись смеялись смеялись, боже мой, мы смеялись, пока я не решил, что мы спятили, а потом мне пришлось встать, одеться, причесаться, почистить зубы, есть я не мог, меня слишком мутило, я тужился, когда чистил зубы, я вышел на улицу и направился к фабрике осветительных приборов, хорошо было только солнцу, остальные же получали то, что могли заработать.

давайте я расскажу вам о нем. на днях, с жуткого похмелья, я выбрался из-под простыней и попытался добраться до магазина, чтобы купить немного еды, запихнуть эту еду в себя и заняться работой, которую я ненавижу, так вот. когда я был в бакалейном отделе, появился этот маленький говнюк — судя по всему, не моложе меня, разве что более довольный, занудный и бестолковый, этакий бурундук с башкой, забитой битлами и гнусными телками, не интересующийся ничем, кроме того, что чувствует, думает или высказывает сам… он был помесью бурундука и гиены, типичным ленивцем, слизняком, он принялся таращить на меня глаза, потом он сказал: ЭЙ!