Слышал, что сказали?! — поддержал напарника неаполитанец. — Гони все деньги! Хотел нажиться на нас, мерзавец?

В полумраке каморки зловеще блеснули кинжалы убийц.

— Я всё отдам вам, всё отдам! — запричитал чёрный человек. — Только пощадите. Не убивайте!

— Конечно, пощадим, — плотоядно улыбаясь, пообещал Губастый и вдруг вскрикнул испуганно: — Что такое? Эй, Марко! Что с тобой?!

Неаполитанец остановился как вкопанный. Он выронил оружие и, схватившись за горло, захрипел:

— Холод... но...

Больше ничего Дух не сказал, поскольку, если позволительно будет выразиться подобным образом, испустил дух.

Не успело тело несчастного неаполитанца рухнуть на грязные доски убогого пола комнатушки, которой Бог судил стать его последним земным пристанищем, как настал черёд Губастому Бордорино оценить по достоинству все пережитые напарником ощущения.

— Дьявол... — простонал амальфиец, глядя в угольки глаз чёрного человека. — Дья... я...в...

Перешагнув через его труп, гость подошёл к столу и, бросив взгляд на рассыпанные там монеты, позвал:

— Барнаба. Ко мне, быстро.

Вид распростёртых на полу тел привёл мальчика в замешательство. Однако он довольно быстро справился с собой и даже пнул не способного уже больше ни за что его наказать Губастого:

— Сдох, ублюдок?!

Отрок несомненно бы проделал то же самое и с благодетелем, но чёрный человек строго прикрикнул на него:

— Но-но! Мне не до сантиментов. Тащи их провизию.

— Вот она. — Точно крепкий белый кочан из подгнивших капустных листьев, Барнаба извлёк из своих лохмотьев обглоданную кость и остатки хлеба — если бы только знал чёрный человек, чего стоило удержаться и не съесть всё это его маленькому голодному помощнику?!

Вдвоём они подняли и посадили отравленных убийц за стол, положив перед ними окорок и хлеб. Срезав с их пояса мешочки с деньгами, заказчик приказал:

— Ищи кошель.

Отрок не заставил его ждать. Он быстро исполнил распоряжение.

— Эти деньги, — чёрный рыцарь указал на разбросанные по столу тари и безанты, — твои. — Увидев, как вспыхнули глаза мальчишки, он добавил: — Только не пробуй их на зуб, по крайней мере, до вечера. Ты мне ещё понадобишься живым. И не вздумай кому-нибудь похвастаться своей удачей. Лучше молчи, да закопай деньги так, чтобы никто не видел.

— Я всё готов для вас сделать, благородный сеньор! — воскликнул Барнаба и уставился на своего избавителя преданными глазами, не переставая между тем ловко сметать со стола золотые, которые мгновенно и, казалось, бесследно исчезали в глубинах его невообразимо грязных лохмотьев. — Но разве нельзя мне хоть малую толику этих денег потратить на еду?

— Можно. Но покупай её так, чтобы никто не мог угадать, что тратишь ты не последний золотой, доставшийся тебе милостью Божьей.

— Благодарю, сеньор! Я всё понял!

— Ты знаешь, как меня найти в Триполи? — строго спросил чёрный человек. Произнося эти слова, он как бы взвешивал на ладони пустой кошель покойного сенешаля — видно, такая уж привычка была у того, кто стал виновником гибели Милона де Планси — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ровно через месяц жду тебя там. Уйдёшь немного погодя. Прощай.

VI

При первых же известиях о приближении египетской армии в Алеппо началась мобилизация, губернатор призвал к оружию всех мужчин, годных к несению службы на стенах. Для подавляющего большинства стражников, которые стерегли пленников в почти совсем опустевших за время эпидемии подвалах башен, всё это означало конец синекуры.

Донжон, где томился Ренольд и его товарищи по несчастью, теперь охраняли всего два человека — да и нужна ли целая армия, чтобы стеречь пленников, чьи руки и ноги скованы кандалами? Эти люди опасны не более чем псы, посаженные на цепь, — они могут лаять сколько угодно, укусить им никого не удастся, кованый ошейник не позволит броситься на тюремщика. Между тем опытные стражники во время долгой осады ценились едва ли не на вес золота, ну или, по крайней мере, доброго железа.

Те несколько дней, которые, по мнению Рамдалы, надлежало подождать, дабы окончательно увериться, что визирь Египта настроен серьёзно и не намерен в ближайшее время отступить от города, стали едва ли не самыми тяжёлыми за весь четырнадцатилетний период пребывания Ренольда в сарацинском плену.

Лишившись свободы, в первые месяцы, вопреки здравому смыслу и неутешительным вестям, долетавшим из Антиохии, он никак не мог поверить, что никто не собирается выкупать его у Нур ед-Дина. Когда же, наконец, пришло осознание, бодрое настроение чуть не сменилось отчаянием, но в конечном итоге Ренольд уверился в мысли, что он в тюрьме надолго, возможно очень надолго, но не навсегда. Единственный раз он всерьёз усомнился в этом летом 1174 года от Рождества Христова, когда заболел и почувствовал, как силы оставляют его. Теперь же нервное напряжение, вызванное ожиданием скорого чуда, превращало для него мгновения в дни, а дни в годы, тянувшиеся, казалось, вечно. «Когда же, Рамдала? Когда?» — спрашивал он и злился, слыша в ответ: «Не теперь, не теперь, государь! Подождите ещё чуток! Вы уже столько ждали!»

И вот, наконец, настал день, когда старый тюремщик Хасан, как обычно принёсший узникам похлёбку, сушёные финики и дикий чеснок, на вопрос: «Куда девал хлеб, скотина?», искренне обидевшись, возвестил: «Никакая я не скотина! Великий господин, король Сирии и повелитель Египта, Надежда Правоверных, Звезда Ислама и Меч Веры, наш несравненный, наш любимейший господин Малик ас-Салих Исмаил, да продлит Аллах его благословенное правление, и его верный слуга, многомудрый эмир Саад ед-Дин Гюмюштекин, не велели впредь переводить хлеб на неверных. Поелику нашему великому господину, королю Сирии и повелителю Египта, Надежде Правоверных, Звезде Ислама и Мечу Веры, нашему несравненному, нашему любимейшему господину Малику ас-Салиху Исмаилу, да продлит Аллах его благословенное правление, и его верному слуге, многомудрому эмиру Саад ед-Дину Гюмюштекину, неизвестно, как долго по милости Аллаха продлится осада».

Услышав перевод слов стражника, сделанный для него врачевателем и звездочётом, Ренольд, разумеется на своём языке, от души выругал всех любимейших и не самых любимейших повелителей неверных. Он называл их такими же грязными и подлыми скотами, как и Хасан. Это не помогло. Тюремщик заткнул уши, заявив, что ничего не слышит и слышать не желает. Словом, хлеба от ругани не прибавилось, более того, прибежал Фарух, начальник Хасана, человек куда более молодой и нетерпимый, и, размахивая направо и налево плетью, принялся ругать единственного подручника за то, что тот заводит разговоры с неверными собаками, которых вообще не