чем дело стало?! Мария — женщина добродетельная, не чета даме Агнессе. Женись, братишка, даже и не сомневайся!

Младший Ибелин молча пожал плечами:

«Породниться с базилевсом — честь, да и невеста пригожа. Опять же Наплуз с пригородами...»

— Я вижу, наш жених согласен, — подытожил беседу Раймунд и, обернувшись, не нашёл поблизости слуг. — Эй, кто-нибудь! Вина! Подать мне вина!

Ему пришлось крикнуть громче, прежде чем в залу вбежал перепуганный дворецкий и слуга, а за ними ещё один.

— Где вас носит?! — рассердился Раймунд. — Живо налить мне и сеньорам вина! — Наблюдая из-под сведённых бровей за суетливыми движениями кравчих, он добавил, обращаясь к гостям: — Совсем от рук отбились... Попробовали бы у меня в Триполи так, живо бы нашёл работку — на каменоломнях или в порту, а то, видишь ли, привыкли, господа бодрствуют, а они спят... Ладно, друзья, за счастье молодых... а вы прочь пошли, надо будет, позову!

Бальдуэн поднял кубок:

— За тебя, брат! За будущую жену!

— Да погодите вы, господа! — махнул рукой Балиан. — Может, она не согласится ещё? Да к тому же... неудобно как-то, года ведь не прошло. Вроде как не положено...

— Ладно, — согласился Раймунд. — Это уже дело второе! Выпьем за наш успех!

— За наш успех! — подхватил Балиан.

— За наш успех! — закричал барон Рамлы.

Разговор всё время шёл на повышенных тонах, и теперь, привыкнув к громким крикам, рыцари буквально орали, напрягая привыкшие отдавать команды глотки. Сенешаль Иерусалимского двора поднял голову и потянулся к чаше.

— За успех... — прохрипел он посаженным голосом. — Эх, дьявол!

Милон де Планси сделал неловкое движение и, вместо того чтобы схватить кубок за ножку, толкнул его. Серебряный сосуд упал на стол, вино разлилось.

— Вот дьявольщина! — проговорил раздосадованный сенешаль пьяным голосом. — Похоже, мне, сеньоры, не доведётся нынче выпить с вами за успех... Эх, пойду-ка я, пожалуй, домой... — С этими словами он попытался подняться, но чуть не упал. — Проклятье!

На зов Раймунда кроме слуг явился и рыцарь, привёзший в Акру новость о тревожном положении защитников Алеппо.

— Как вы кстати, Раурт! — обрадовался граф. — Не соблаговолите ли вы выполнить мою просьбу?

— С радостью, государь! — сказал Вестоносец, невысокий черноволосый мужчина довольно изящного телосложения, лет сорока с небольшим. — Какую?

Говорил он на лангедокском наречии вполне чисто, не хуже, чем сами уроженцы французского юга и их потомки, по большей части населявшие графство Триполи, однако по виду весьма мало походил на чистокровного франка.

Раурт был армянином, некогда звали его Рубеном и жил он в Антиохии при корчме своего отца Аршака. Последний имел двух сыновей, старшего из которых, Нерзеса, любил, а младшего ненавидел и не раз бранил, называя ублюдком. С ранних лет мальчик вбил себе в голову, что мать его согрешила с каким-то киликийским ноблем. Со временем Рубен уверился, что настоящий отец его — рыцарь, а значит, и самому ему судьба сделаться рыцарем. Вестоносец так долго мечтал о шпорах, что, когда надел их, не почувствовал себя счастливее. Таков уж человек, получив что-то, он перестаёт ценить то, чем обладает.

Раймунд просил своего вассала о сущем пустяке, о котором и говорить не стоило бы: какой же рыцарь откажется проводить до дома подгулявшего товарища — известно же, все кавалларии как братья, независимо от положения, которое они занимают в обществе; просто есть старшие, князья, графы и бароны, а есть младшие, владельцы замков и простые рыцари, кормленники, чей удел так невелик, что не обязывает хозяина снаряжать в армию господина воинов, а лишь служить ему собственной персоной.

Прошло немного времени, и Раурт вернулся.

— Так быстро? — удивился Раймунд. — Что случилось, шевалье?

— Ничего, мессир, — ответил рыцарь. — Мы с Эрнулем хотели проводить вашего гостя, вышли на улицу, но тут вдруг он заявил, что не желает нашей компании и хочет прогуляться в одиночестве на воздухе, так как вследствие чрезвычайной щедрости, проявленной вашим сиятельством, страдает головной болью и, чего доброго, не сможет заснуть. Вот мы его и отпустили. Может быть, зря?

Граф пожал плечами:

— Да нет... Если ему так захотелось, его воля. Правда, я был готов поспорить, что он сам не в состоянии сделать ни шагу. Я думал даже, что он и в седле-то не удержится. Наверное, я ошибался... Спасибо вам за помощь, шевалье Раурт. Ступайте...

Когда рыцарь удалился, Раймунд задумчиво произнёс:

— Не стоило всё же отпускать его одного, в Акре полно всякой сволочи. Думаю, во всём Утремере не сыщешь такой помойки, как здесь.

Трое приятелей, трое самых влиятельных магнатов королевства франков на Востоке засиделись далеко за полночь. Устав праздновать, они разошлись по спальням, чтобы заснуть крепким сном людей, чьи души не гложет червь сомнения, кто сознает свою силу, чьей власти ничто не угрожает и кому нечего бояться.

Однако отдохнуть им не пришлось. Не успел ещё забрезжить хмурый декабрьский рассвет и подать голос соборный колокол, призывавший христиан на молитву, как в покои Балиана Ибелинского вбежал верный слуга, Эрнуль, освоивший грамоту старший грум, летописец, в свободное время трудившийся над составлением хроник Левантийского царства.

— Беда, мессир! — крикнул он, да сеньор и сам понял по лицу слуги, что произошло нечто очень нехорошее. — Беда стряслась...

— Да что такое?! — воскликнул Балиан. — Саладин взял Алеппо?

— Хуже!

— Повернул и идёт на нас?! — Младший из Ибелинов и сам не верил в то, что говорил. — Нет, не может быть!

Эрнуль замотал головой:

— Сенешаль Милон де Планси погиб!

— Как это, погиб?! — Балиан уставился на грума, вытаращив глаза. — Ты ещё не проспался, что ли, со вчерашнего?

Надо признать, вопрос был задан, что называется, не по адресу. Если уж кто и не проспался, так это сам барон, что же касалось слуги, тот воздерживался от вина, стараясь посвящать всего себя службе, и в особенности любимому занятию — литературному творчеству.

— Нет, мессир, — не реагируя на грубость, покачал головой слуга. — Зарезан на улице неподалёку от дома. Лошадь прибежала одна, конюх барона всполошился, пошёл искать господина и...

Балиан понимал, что Эрнуль не врёт и ни в коем случае ничего не путает, и всё же никак не мог поверить в гибель иерусалимского сенешаля: одно дело смерть в бою, от меча сарацина, но