Когда разбежались по машинам, Игорь самым серьезным образом подробно проинструктировал тупоголового Сыча, дважды повторяя каждую свою мысль в надежде, что теперь-то до него «дойдет» и он хоть в этот раз не сваляет дурака. Мужиков надо было «колоть» неожиданно, с порога, если уж не получилось по-горячему. Тогда из этого непременно выйдет толк. Главное, чтоб Сыч ничего не напортачил, чтобы твердо вел свою «роль». А пока пусть помучаются в неизвестности, протрясутся в машине до Ретиховки. Да на приличной скорости, с ветерком, когда мозги, как желе в тарелке, плющит на ухабах.

* * *

Шлепнув проснувшуюся Маринку по заду, Игорь завернул ее обратно в спальню, наказав не высовываться – у них тут, мол, свой серьезный мужской разговор. А потом отдал команду Сычу ввести «задержанных». А как только переступили через порог, сильным тычком в грудь отшвырнул перепуганного, измученного икотой молодого в стоящее в углу кресло. Оставил второго, того, что был постарше, стоять прямо у дверей так, что ему поневоле приходилось жмуриться от яркого света после темной прихожей. Прошел к накрытому столу и, отрубив большим кухонным ножом толстый кусок копченой колбасы, бросил его в рот. А измазанный жиром кухонный «секатор» демонстративно отложил на самый край стола.

– И куда вы, козлы, эту гребаную троицу увезли? – прожевав, спросил Дорофеев с напором, натянув на лицо маску «натуральной» свирепости.

– Колись, сука, когда тебя спрашивают! – подстраиваясь, завизжал Сыч и, подскочив к мужику, отработанным движением «протралил» растопыренной пятерней его лицо снизу вверх так, что у того немедленно пошла из носа кровь.

– Вы что... с ума сошли? – на удивление спокойно ответил мужик, неторопливо вытерев рукавом дубленки лицо, и его темные глаза на мгновенье блеснули.

– Не понимаешь, значит... – продолжил прессовать Дорофеев, зловеще выщелкивая каждое слово. – А напрасно... Я думал, ты умней...

– Ну все, пидор гнойный, – опять включился Сыч, ощерившись. – Счас я твои ушлые бебики[24]по одному ковырять начну...

Но не успел он закончить фразу, как случилось непредвиденное – мужик неожиданно сделал быстрый шаг вперед и, схватив со стола нож, в момент засадил его Сычу в живот почти до самой рукоятки. И Дорофеев запоздало сгруппировался, сожалея, что не успевает вытащить ствол из кобуры. Однако продолжения не последовало. Мужик с такой же бесстрастной, равнодушной миной на лице выдернул нож из тела Сыча, застывшего с открытым ртом, и спокойно бросил его обратно на стол. Потом, не торопясь, явно играя «на публику», протер каждый палец окровавленной ладони вытащенным из кармана носовым платком и встретился прямым и твердым взглядом со все еще напряженным, готовым к схватке Дорофеевым.

– Через два часа начнется перитонит, – будничным тоном произнес он и, не обращая ни малейшего внимания на захрипевшего от боли, скрюченного Сыча, пытающегося рукой зажать кровоточащую рану, продолжил: – И этот урод подохнет... Я – врач. Хирург-травматолог. Я знаю что говорю... Я могу помочь.

Окаменевший Дорофеев еще с минуту помолчал, пока оказавшийся вдруг невостребованным адреналин рассосется за ненадобностью, не отводя от мужика взгляда, в котором постепенно дикое удивление сменилось на что-то схожее с уважением, и, осознав, что этот немолодой, но резвый мужичок больше не намерен ерепениться, расслабившись, протяжно ответил, будто и не слыша тонкий скулеж осевшего на пол Сыча:

– Ладно. Пусть будет... по-твоему.

Поснедали наскоро, и Семеныч отправил спать валившуюся с ног от усталости Танюху. Да куда там отправил – тут же, рядом, по-детски свернувшись калачиком, улеглась на продавленный солдатский матрас и мгновенно провалилась в сон, не обращая никакого внимания на непотушенный свет. А сам остался сидеть на табуретке рядом с раненым, то и дело бросая боязливые взгляды на прикрученную проволокой к спинке кровати бутылочку с каким-то неведомым лекарством, стекавшим по желтой, непослушной, не желающей до конца распрямляться пластмассовой трубочке прямо в заклеенную пластырем набухшую вену паренька. Строго-настрого наказала разбудить ее, как только в бутылочке этой лекарство начнет заканчиваться, в забывчивости не объяснив толком Семенычу, что это доподлинно значит. Когда его останется совсем мало, на спичку, или чуть поболее? И старик, продолжая гадать, долго не мог успокоиться, опасаясь пропустить нужный момент. Но и Танюху раньше времени не хотелось тревожить – пусть поспит девка. Неизвестно, когда еще ей, при таком поганом деле, в другой раз отоспаться доведется?..

Про себя как-то и не думалось. Что ему? Он и так уже давно дольше чем несколько часов кряду не спит. А уж если время за полночь перевалило – то и подавно глаз сомкнуть больше не удастся. Одно слово – старость. Старость и одиночество. Кроме как с Акаем, и поговорить-то, душу побередить не с кем: «Тот, однако ж, шельма хитренная, все как будто бы понимает. Только сказать не может. Бог языка не дал... А жаль. Так бы, глядишь, и было в другой раз, с кем словом перемолвиться».

Семеныч сидел у постели и ощупывал раненого сожалеющими глазами. «Удалось, по счастью, Танюшке жар с него сбить. Да и сам по себе, по всему видно, парень не хлипкий. Вона какая ручища на постели разметана: такой впору что колун, что оглоблю зацепить. Даром что городской... Спит сейчас, намаявшись. Бородой-то сизой почти по глаза зарос. Долго, видать, с мужиками по тайге-то шлындал. И чего им, заполошным, в хате не сидится?» – вдруг подумалось Семенычу как-то отстраненно. Будто забыл, что и сам, грешным делом, по молодости любил по лесу побродить. И не только для того, чтобы корешок поискать или поохотничать. Иногда и совсем без всякой нужды – а так, чтобы просто потешиться, тишины да покоя набраться. Не так часто, правда, это удавалось. Земля-то – она крепко держит. Не дает никакой слабины. Всегда к себе внимания потребует. А все ж таки любил...

Если бы кто-то попытался Семеныча пожалеть, намекая на его непростую, наполненную бедами до самых краев жизнь, то старик бы того ни за что не понял. «Ну, какая такая жизнь? Что в ней такого особливого? Жизнь как жизнь. В точности как у всех. И всего в ней: и горестей и сладостей – наполовину», – возразил бы обязательно. Возразил да душой бы при этом явно покривил. Досталось ему по первое число. Сверх всякой меры досталось.

Родился в тридцать шестом в Преображеновке недалеко от Зареченска. Ему еще и года не исполнилось, когда отца арестовали и отправили вместе с еще пятерыми односельчанами в зону под Сучаном. Следом за ним поехали и они с мамой. Поселились у старой пронырливой выпивохи в полукилометре от высокого забора, сбитого из неотесанных, заостренных на концах еловых бревен, с протянутой поверху кольцами колючей проволокой. Не жили – существовали в снятом, завешенном дерюгой, темном углу. Уж как она там смогла тогда его выкормить – одному богу известно. Однако же выходила. Выжил и добрался до четырех лет, до того страшного проклятого дня, когда опившиеся до чертей картофельной самогонкой отпущенные на поселение блатные убили мать. Снасильничали и убили прямо на глазах, отшвыривая его, ползающего под ногами в соплях и слезах, тяжелыми подкованными кирзачами в сторону.