Постоянный мотив фильма — маски и манекены как напоминание о смерти. Гипсовая греческая маска у смертного ложа пациента Билла — Лу Натансона; венецианские маски участников оргии и африканские маски, молчаливо «взирающие» на совокупления; маска на подушке в изголовье кровати спящей Элис, как призрачный двойник ее мужа; наконец — белое лицо-маска мертвой Мэнди в морге, где она лежит с широко раскрытыми невидящими глазами. И хотя сам Билл Харворд никого не убивает, смерть сопутствует ему, поражая всех женщин на его пути. Он, доктор, как бы обслуживает смерть и живет на гонорары от своей службы, молчаливо соглашаясь покрыть преступление, закрывая глаза на него.

Ночные бдения Билла в «деревне» — Гринвич-вилледже — его странствия по незнакомым лабиринтам собственной души, его одиссея, которая должна закончиться рождением нового самосознания, новой идентификацией, но, как и все в этом странном, загадочном фильме, заканчивается ничем. Ибо то, что случилось с Биллом в таинственном клубе, как сказал потом ему Зиглер, было только инсценировкой, фальшивкой.

В финале фильма примирившаяся чета Харфордов делает рождественские покупки и обсуждает то, что случилось с ними за последние два дня. Элис говорит о своей боязни слова «навсегда» и о своей любви к мужу.

Произносит последнюю в фильме фразу, последнее слово Стэнли Кубрика, не смягченное синонимом или эвфемизмом. Элис говорит о том, каким важным делом им немедленно надо заняться. Называет его словом, ассоциирующимся с «фальшивкой» (fake) — «fuck», призывая забыть все случившееся с ними в блаженном оргазме.

Премьера фильма «С широко закрытыми глазами» откладывалась в течение трех лет, держа зрителей в напряжении (все это время режиссер продолжал шлифовать по сути готовую картину), пока наконец не состоялась уже после смерти автора, в июле 1999 года. Кубрик сам определил дату выпуска фильма в прокат — в середине лета, приурочивая, по-видимому, его к своему семидесятилетию. Однако это время традиционно считается мертвым сезоном для артхауса и предназначается специально для так называемых «летних хитов», дорогостоящих и обычно не притязающих на то, чтобы остаться в истории киноискусства. По сравнению с типичными блокбастерами бюджет «Глаз» был довольно небольшим — 65 миллионов, расходы на рекламу тоже значительно уступали тем, что сопутствуют прокату заведомо кассовых лент. Трудно судить, на что делал ставку Кубрик. На свою аудиторию, которая терпеливо ждала выхода каждого его фильма? На звездный статус исполнителей главных ролей Николь Кидман и Тома Круза? На циркулировавшие в прессе слухи о якобы скандальной сексуальности картины, наэлектризовавшие публику? Может быть, Кубрик хотел сыграть на контрасте, бросив вызов одновременно и зрителям, и себе?

Так или иначе, в первый прокатный уик-энд «Широко закрытые глаза» взлетели на первое место, но недолго смогли удерживать эту позицию, а критики разделились во мнениях, увидев в картине кто — шедевр, кто — явную неудачу. Аудитория определилась сразу — в основном, старше двадцати пяти, то есть зрители зрелого возраста, принадлежащие, как и звездная актерская пара, к высшему среднему классу. Им, конечно, фильм и был адресован. О них он и рассказывает.

Что заставило Кубрика, всегда опережавшего время и ориентировавшегося на молодое поколение или, во всяком случае, на людей, готовых поддержать его провокационную игру, обратиться за сюжетом к новелле Артура Шницлера, австрийского писателя из круга Фрейда, изящно анализировавшего страсти венской буржуазии эпохи fin de siecle? Как приспосабливается эта старомодная этика и этот классический психоанализ к современным нью-йоркским яппи, давно пережившим сексуальную революцию? Может быть, Кубрик просто зло спародировал комедию Билли Уайлдера 1955 года «Зуд седьмого года» — о том, какие опасности ожидают добродетельных супругов, уставших от собственной добродетели? Иначе зачем изысканная Николь Кидман так демонстративно зевает, бродя по шикарным своим апартаментам? А может быть, Кубрик просто хотел сказать, что после всех революций и потрясений, в том числе и сексуальных, отделяющих венскую буржуазию эпохи fin de siecle от нью-йоркских яппи конца XX века, все в нашем человеческом сообществе осталось на своих местах, как и в каждом отдельном индивиде, безуспешно пытающемся сладить со своим основным инстинктом? Все мы танцуем под одну музыку нашего необоримого «оно». И неслучайно настоящее начало фильма (после экспозиции) — бал, где пары танцуют под архаично аранжированный вальс в духе Штрауса.

Однако в заключение надо сказать вот о чем. В эпизоде посещения Биллом квартиры проститутки, камера останавливается на лежащей на столе книге — «Введении в социологию». Как всегда в фильмах Стэнли Кубрика, этот кадр неслучаен. Кубрику была мала территория индивидуальной души; он, следуя традиции режиссеров своего поколения, выступившего в 60-е годы против клаустрофического голливудского гламура, всегда выходил на социальный уровень. Как воспользовавшийся абсолютной властью над текстом автор сценария и своевольный режиссер-диктатор, он переустроил и расширил камерное пространство новеллы Шницлера, добавив к ней частицу опыта, приобретенного в том безжалостно прагматичном веке, в котором ему довелось жить.

Нина Цыркун,

кинокритик журнала

«Искусство кино»