отправилась к Сонке и нашла ее одну. Лысый с гусляром, ни на минуту его не покидавшим, пошел к своим немцам.

Князь любил посидеть с этим жуликами как хороший компаньон, послушать их грубые шутки, посмеяться, выпить, а хотя временами и велел кого высечь или повесить, если его оскорбили, то немцы этого ему не ставили в упрек. Эти бродяги, чужие в большинстве, не так уж держались друг за друга, чтобы заступаться горячо.

Иногда так половину дня проводил Лысый среди солдат, на дворе или на валах, усевшись на пустую бочку, с музыкантом у ног, пока его не потянуло к Сонке или не захотелось поспать. Тогда он с музыкантом впереди тащился в замок.

По утрам Сонка была одна, так как ее сын, уже мальчишка большой, тоже вертелся среди кнехтов. Она лежала, отдыхала, а кругом за ней ухаживали женщины, как за больной; ей нравилось иметь штат, как у княгини.

Грубая, сердитая, со странностями; чтобы проявить власть, она приказывала сечь девушек-прислужниц и никому слова ласкового не сказала. В этом она подражала Лысому, который насмехался, смеялся, а потом вдруг бесился, бил и вешал, когда ему не хватало другого развлечения.

Когда Мина вошла в комнату, Сонка как раз держала девушку за косу, а красные щеки служанки показывали, что поднятая рука полукнягини работала. Увидев постороннее лицо, Сонка оттолкнула девушку и велела старшей высечь провинившуюся.

В комнате княжеской любовницы была недурная обстановка, так как сюда попала часть недавней добычи; но не так давно стены стояли пустые, сундуки тоже — перед войной все пошло в заклад.

Сонка радовалась и гордилась победой Лысого, который обещал, что пустую казну опять наполнит.

Мина сообразила, что к гордой женщине надо подольститься, поэтому подошла к ней смиренно и начала подлаживаться:

— Здесь вы, милостивая государыня, настоящая княгиня! Только вам я и обязана, что моего господина перевели из подземелья; пусть же Господь вас наградит за это! У вас чудное княжеское сердце! Вы можете у Генриха получить, что угодно.

— Конечно, получу, что захочу! — засмеялась Сонка, приподнимаясь и сплетая свои красивые, небрежно распущенные волосы.

— А какие у вас красивые волосы! — восхищалась Мина. — Что удивительного, что старик теряет голову из-за такой красотки; кто бы для нее не потерял своей!

Сонка улыбалась, довольная.

— Эх ты, лиса!

— Княгиня ты моя, и королевой тебя следовало бы назвать, — продолжала Мина, — будь же милостива до конца! Помоги мне, несчастной! Надо мне непременно вызволить моего бедного господина!

— О, о! Это трудно! — шепнула Сонка. — Трудно!

— Э, что для вас трудного, когда вы улыбнетесь ему да погладите по шее?

Сонка качала головой.

— Кусок земли должен дать, — сказала она, — тут ничто не поможет; жаден мой Генрих к земле, мало ее у него осталось. О! Земли должен дать!

— Земли! Земли! — воскликнула Мина. — Куда она годится? Деньги лучше!

— Деньги! — засмеялась Сонка. — Деньги для меня, а для него земли кусок. За свободу стоит уплатить!

— Деньги и для вас, и для князя лучше, — говорила Мина. — Какая польза с земли, которую нужно постоянно охранять, да и людей стеречь!

— Должен дать землю! — еще раз повторила Сонка. — Ничто не поможет… Генрих поклялся, что без земли не отпустит…

Обе женщины наклонились друг к другу и стали шептаться; Мина, болтливая, живая и предприимчивая, имела перевес над толстухой Сонкой, не особенно разговорчивой. Расстались они по-приятельски.

Когда князь, подвыпивши, вернулся в комнаты с музыкантом, напевая по пути, и велел позвать Сонку, та пришла разодетая, погладила его по подбородку, уселась на постели и стала просить за польского князя.

Генрих, хоть и выпивши, повторял лишь одно:

— Должен дать мне земли! На этом он стоял твердо.

Пока что, с целью отвязаться от надоедавшей Сонки, угрозами и проклятиями он принуждал засыпающего от утомления музыканта раскрывать глаза и играть.

Любовница ничего не добилась, потому что он постоянно ворчал:

— Земли и денег! Казна у него большая, отец был скуп, на церкви всего не роздал, калишский дядя тоже ему добавил… Должны дать!

Сонка хотела его уговорить удовольствоваться какой-нибудь тысячью, однако, Генрих, хватив громадным кулаком по краю кровати, поклялся, что без земли ничего не будет.

— Каждый пленник должен мне дать по куску. Не помогут ни чешский король, ни император, так как я их не боюсь; велю отдать под топор, раз они у меня в руках, или голодом заморю!

Ласкала, гладила его Сонка, но напрасно.

Вскоре ввалился в комнату Генрих Толстый, сын Лысого, победитель; ему отец был обязан пленением князей. Лысый крикнул, чтоб тот шел к Пшемку и заявил ему, что без земли не получит свободы, да и денег должен добавить.

Толстый пользовался влиянием у отца, а дело касалось обоих. Сын был сильнее и более трезвых взглядов. Он покачал головой.

— Слушайте-ка, отец, — медленно промолвил Толстый, — недурно взять и кусок земли, и деньги… но я бы предпочел взять у Пшемка денег. Даст он тебе кусок Великой Польши, так беспокойство купим. И он, и калишский князь будут нападать, вздохнуть нам не позволят, лишь бы вернуть обратно… я велел бы дать ему хороший выкуп… и шел бы на все стороны.

Сонка поддерживала.

— Хорошо говорит, умен!

Однако Рогатка начал ругать и ее, и сына и, только увидев, что их не напугаешь, стал мягче.

— Даст земли или не даст, а требовать нужно, — сказал он. — Говори, что я требую земли.

Музыканту он кивнул играть и просвистал песенку, тот ее подхватил.

Толстый медленно пошел в черную комнату. С того дня, когда во время сражения он взял Пшемка в плен, они не видели друг друга.

Генрих был молод, выглядел храбрым рыцарем, но раньше времени растолстел, да и видать было по нему, что отец — гуляка.

Пшемко, увидев вошедшего, задрожал и встал со скамьи. Гнев побежденного разгорелся в груди. Генрих медленно подошел.

— Ну, что же, — сказал он, — отсидели вы свое, пора и домой. Молодая жена дожидается. Меня отец посылает. Хотите на свободу? Из плена никто не отпускает даром.

— Выкуп дам, — сказал Пшемко сухо и кратко.

— Отец хочет земли, — возразил Толстый.

— Земли не дам! — поспешно вскричал Пшемко. — Буду гнить тут, а отцовского наследства делить не стану.

Генрих Толстый, хотя его и не приглашали, сел на скамью и подбоченился.

— А если втолкнут назад в подвал?

— Божья воля! — ответил Пшемко. — На войне раз повезет, раз — нет. Что будет завтра, никто не знает.

Толстый ударил его по коленке.

— Сколько дадите денег? Пшемко живо повернулся.

— Говори, сколько хочешь; дам, что могу.

Стали торговаться.