В госпитале мне гарантировали еще десять лет, что меня даже развеселило. В моем возрасте сам Господь Бог, если бы он давал гарантии, не дал бы мне больше чем полгода. Зная, что в нашей медицине не принято говорить правду пациентам, я поехал в Швейцарию и прошел там обследование. Трезвые швейцарцы поставили передо мной дилемму: операция сразу, без гарантии, что я перенесу наркоз при таком состоянии моего сердца, или конец через год.

— Только год? — спросил я.

— Плюс-минус месяц.

— А если операция пройдет благополучно, на сколько я могу рассчитывать?

— Если будете лечиться в нашей клинике, то еще на четыре года. — И добавил: — Четыре года — это очень много, это почти тысяча пятьсот дней. Мы знаем, что вы воевали. По времени — это целая война. А вы, наверное, помните каждый день на войне.

Профессор родился в пятидесятые годы и никогда не воевал, может быть, раза два дрался в школе и запомнил эти драки на всю жизнь.

Я отказался от операции. В чудеса я не верил. После поездки в Швейцарию прошло два месяца. Не многим удается узнать дату, когда тебя не станет, но, наверное, каждый задавал себе вопрос: что бы я сделал, если бы узнал? Оказывается, ничего. Когда-то я хотел застрелить любовника своей дочери, который заставил ее сделать аборт, и она не смогла родить мне внука. А теперь мне некому оставить все то, что я собрал за свою жизнь. Никто не знал о моем богатстве. Солдаты вывозили из Германии часы, комбинации из вискозы для своих жен, аккордеоны, патефоны — то немногое, что можно унести в вещмешке и в двух чемоданах.

Офицеры отправляли контейнеры с перинами, постельным бельем, разобранными велосипедами.

Генералы везли мебель, люстры, автомашины.

Я не сам понял, мне объяснили, что настоящую ценность представляют только антикварные вещи и полотна известных художников. Я вывез две картины Рубенса — и не только потому, что это Рубенс, мне действительно нравилось обилие женской плоти на его картинах, — несколько картин малых голландцев, Ван Гога, Дега. В каталогах немецких музеев эти картины считались пропавшими. У меня была музейная коллекция золотых и серебряных монет, ящики с монетами весили двенадцать килограммов. Мои охотничьи ружья принадлежали когда-то Вильгельму Второму и Герингу.

После войны я купил Кустодиева, Дейнеку, а когда женился на Татьяне, подарил ей ожерелье, принадлежавшее, как определили эксперты, императрице Анне Иоанновне и вывезенное немцами из Петергофа.

Я бы мог передать это в Пушкинский музей или в Эрмитаж, но теперь не исключено, что все это вернется в Германию. Конечно, это справедливо, но мои личные трофеи тоже справедливы — на войне солдат всегда имел не только награды, но и трофеи. Я не то что мечтал — мечтать совсем не в моем характере, — я хотел стать основателем династии, чтобы драгоценности императрицы передавались бы от моей дочери моей внучке, потом правнучке.

Решение, что делать с картинами, монетами, драгоценностями, я пока отложил, хотя понимал, что решать придется в ближайшее время. Если картины вернутся в музеи, от меня останутся несколько строчек в каталогах: «Картина из частной коллекции генерала Полякова». Но несколько строчек — слишком мало для моей жизни. И тогда я решил, что должен написать книгу. Я всю жизнь молчал. Соглашался, выполнял и молчал. Не соглашался, выполнял и молчал. Такие были правила. Сейчас, когда все наши секреты раскрыты, я могу снять с себя обет молчания. Я сам выбрал издательство «Сенсация». Они выпускали книги воспоминаний без купюр. Сработала давно отлаженная система. На одной из книжных презентаций журналистке, которая очень любила секреты, вскользь намекнули, что генерал Поляков пишет мемуары. В тот же вечер эта информация дошла до издателя. Они понимали, что генералу из Главного разведывательного управления есть что рассказать, к тому же спрос на Берию, Сталина, секреты атомного и ракетного строения на новом витке нашей истории снова возрос. Следующий день у них, вероятно, ушел на сбор сведений о генерале, на следующее утро мне позвонили. От двух первых литературных обработчиков я отказался: они работали по советскому стандарту, вставляя общие тексты, которые я сам всегда пропускал при чтении мемуаров. Что принесет новенькая, киноведка-неудачница, я узнаю только завтра. Единственное, что я знал точно, что не могу потратить на книгу больше трех недель.

Послышался легкий перестук лап Бенца по паркету. Его биологические часы отсчитывали пять часов после прогулки. В безвыходных ситуациях, то есть когда его не выводили, он терпел и двенадцать часов.

Бенц подошел и лег рядом. Я назвал его по имени моего друга Бенциона Моисеевича Гурвича, которого похоронил три года назад. В разведке в отличие от КГБ работало довольно много евреев. Сколько бы ни было чисток и сокращений, они оставались. Со знанием языков, с особым мышлением, им не было равных в выработке таких легенд, чтобы агент не провалился, выжил. Может быть, потому, что их предки учились выживать веками, у них, наверное, инстинкт выживания сформировался уже на уровне ДНК.

Я кивнул, Бенц встал на задние лапы, лизнул меня, — я позволял ему так выражать свою преданность.

— Дальний маршрут!

Бенц вильнул хвостом и сел возле поводка. Он знал много слов. Я надел ремни с кобурой, которая помещалась под мышкой, — плоская, из хорошей кожи, точно подогнанная под именной вальтер. Этому вальтеру было больше пятидесяти, стрелял я из него один раз в год для проверки, в тире я обычно стрелял из «стечкина», очень тяжелого пистолета, чтобы не расслаблялись мышцы правой руки. Я стрелял с левой, но хуже, — генералам этого достаточно.

Я набросил куртку, проверил карманы: ключи от машины, ключи от квартиры, сигареты, зажигалка, нитроглицерин, водительские права, разрешение на право ношения оружия с указанием номера пистолета, кошелек с деньгами. Все это уместилось в семи карманах куртки. Я прицепил поводок к ошейнику Бенца, и мы вышли из квартиры.

Бенц дошел до куста в палисаднике, где он обычно задирал лапу, посмотрел на меня, я кивнул, и он пустил свою первую струю. На привычном маршруте, когда не надо метить новую территорию, он задирал лапу обычно восемь-десять раз.

В последние годы я ездил на «вольво», она хорошо заводилась зимой, когда я ленился отгонять машину в гараж и оставлял во дворе, и была одной из самых прочных машин при столкновении.

Бенц запрыгнул на заднее сиденье. Он прикрывал мой тыл, бросался мгновенно, если не только открывали переднюю дверцу и вообще приближались к машине.

У немецких овчарок довольно примитивная психика, но хорошо отработанное задание они запоминают на всю жизнь.

Полгода назад я остановил машину, и пьяный мужичонка открыл дверцу, сунул голову в салон: «Шеф, подвези». Бенц среагировал мгновенно. Он головой и лапами выбил мужика из машины, но сам не выпрыгнул, так был отдрессирован. Я вышел посмотреть, не разбил ли голову об асфальт незваный пассажир, но тот уже бежал к ближайшему подъезду. Оглянулся, увидел оскалившуюся пасть Бенца и скрылся в подъезде, захлопнув за собой дверь.