— В юности я провел несколько лет в этой маленькой стране на севере. Оазисе посреди Европы. Будем надеяться, что война обойдет ее стороной, и если да, уезжайте и селитесь там как можно быстрее.

В виде послесвадебного подарка Урсула получила от меня румынское сокровище: шелковую ночную рубашку с настоящими кружевами, два комплекта тончайшего белья, пять пар шелковых чулок и кольцо, которое раздобыл мне Порта. Золотое, с большим сапфиром в окружении маленьких бриллиантов. Все вместе стоило на черном рынке целое состояние.

Воспоминания о большей части того последнего дня у меня сохранились только обрывочные.

— Чего нам думать об этой дурацкой войне? Мы знаем, что принадлежим друг другу.

— Нет, нет, нет, ты должен мне обещать. На всякий случай. Должен обещать мне не думать об этом. Нужно подождать до конца войны и посмотреть, какой будет эта страна.

— Дорогой! Помнишь, в Вене ты не говорил ничего, кроме «дорогая». Теперь я говорю «дорогой» и ничего кроме «дорогой».

— Обещай, что будешь беречься. Перестань постоянно вызываться добровольцем. Обещай, что писать будешь часто. О, Свен, Свен!

— Ну-ну. Не плачь. Ну-ну, будет.

— До свиданья, Свен. Ты запомнил…

Урсула, Урсула. Бледное лицо удалялось, все быстрее, быстрее. Урсула, Урсула. Ур-су-ла, дум-дадум, дум-дадум, уу-ууууу…

Телеграфные столбы неслись навстречу. Купе было переполнено. Люди говорили без умолку. Они верили сообщениям о военных успехах, и это, пожалуй, вызывало у меня большую подавленность и печаль, чем расставание. Кому из этих тараторящих, бездумных, самодовольных существ мог я объяснить, что такая совершенная военная машина, как немецкий генералитет, вскоре придет к жалкому концу? Кому из них мог сказать, что совершенство генералов не столь уж совершенно; что оно состоит только из доведенных до совершенства условных рефлексов, способности стоять «смирно»; что эта способность не может претендовать ни на какое уважение, что у них не хватает ума требовать чего-то большего, чем совершенство в этой стойке. Особенно недоставало им способности понять и оценить путь, по которому шагают в ногу. Им велели идти туда-то, и они пошли.

Эта машина надвигалась на противника, обладавшего тем, что приносит победу: моральным превосходством.

Только таким людям, как Старик и Порта, я мог бы сказать, что мы просто-напросто старые, дрянные сапоги; но они и сами это знали. В те годы подобные взгляды нужно было держать про себя.

— Я, — ответил Старик, — прекрасно провел отпуск с женой и детьми. Замечательно — но что такое несколько дней? Жена стала вагоновожатой на шестьдесят первом маршруте. Это во всех отношениях лучше, чем быть кондукторшей. Денег им теперь на еду хватает. Ужасно, что приходится возвращаться к этой мерзости. Потерять бы ногу, тогда эта гнусная нацистская война для тебя кончилась бы.

— Лучше руку, — сказал Порта.

— Мы еще даже не были на войне, — сказал я. — И, Бог даст, уцелеем.

Старик закрыл лицо руками.

— Я побыл на ней достаточно, — прошептал он. — С меня хватит. Мне не нужны блестящие победы. Мне нужен мир. Уцелеем! Кому тогда мы будем нужны? Никому. Даже самим себе. Черт бы побрал ее.

Порта убрал флейту в футляр. Он так и не играл на ней.

— Пусть возьмут эту жалобу и сходят с ней в сортир. Когда она придет, я буду уже в пустыне, и хотел бы я видеть, что мне сделают там из-за того, что какой-то наглый железнодорожник получил вполне заслуженного пинка в задницу.

Порта высморкался пальцами и плюнул на стену, угодив в надпись о том, что плевать запрещено.

— Мне чертовски не повезло с отпуском. Едва я вошел в дверь, прибегает какая-то стерва из Шпандау с ребенком на руках и нагло заявляет мне в честное, красивое лицо, что я его отец. Я культурно и вежливо ответил ей, что тут, должно быть, какая-то прискорбная ошибка, и что она может идти в…

И, будь я проклят, эта тварь потащила меня в суд — пришлось пойти и стоять перед каким-то крикливым обормотом, который сидел за высоким столом и яростно доказывал, что я отец побочного продукта деятельности этой грязной шлюхи.

Я спокойно ответил ему, что никак невозможно физически, чтобы такой красивый молодой человек, как я, произвел на свет ребенка с такой внешностью, и указал на продукт, который эта стерва притащила с собой.

Было много шума об анализе крови, какой-то косоглазый тип заявил, что он врач, и взялся за это дело; я очень обрадовался, думал, теперь все разъяснится, но это лишь показывает, что ни в коем случае нельзя доверять врачам, потому что, черт меня побери, они заявили, что меня нужно признать отцом этого ребенка.

— Порта, но они не вправе! Раз по твоей солдатской книжке видно, что тебя не было в Берлине, они не могут…

— Они все могут. Я нежно прощаюсь с дорогими старыми родителями, сущая идиллия и зубовный скрежет, тут является одна рахитичная старая свинья и сообщает мне, что скоро опоросится.

— Очень интересно, — говорю, — желаю удачи — фюрер будет очень доволен. Передай привет своему мужу и скажи ему от меня, что нужно каждый день выносить мусорный ящик, пока все не закончится.

Разумеется, меня все это не касалось, но я как-никак человек воспитанный. Поэтому поболтал немного с этой кобылой о великом счастье, которое ждет ее, и поскольку дело было на Рождество, мы пошли в другую комнату, поели сладостей.

Я, идиот, ни о чем не думал, пока эта кобыла не прошептала мне в похожее на раковину ухо: «Ты отец ребенка, мой дорогой; ты рад, правда?».

— Рад? — заорал я. — Ты, должно быть, совсем спятила!

И она ушла без моего благословения. Меня прямо-таки преследуют несчастья. Не знаю, как у других, но стоит только женщине сесть мне на колени, как история закручивается.

— Попробуй застегивать ширинку, — посоветовал Старик. — Скажи честно, Порта, не был ты в Берлине десять месяцев назад?

— Можешь заглянуть в мою солдатскую книжку, — ответил Порта.

— Да, но то, что там есть — одно, а то, чего нет, другое.

— Et tu, Brute[18], — возмутился уязвленный Порта. — Десять месяцев назад я был в Берлине, но, черт возьми, всего полдня.

— Не имеет значения, если ты был на тропе похоти, — сказал Старик.

Взять бы за горло поэта, написавшего, что Средиземное море голубое, очаровательное, улыбчивое.

Свесив ноги из вагонов для перевозки скота, восемнадцатый батальон проехал Румынию, Венгрию, Австрию, а потом мы весело покатили на юг Италии. Пять раз подзывали Порту к двери взглянуть на макаронные поля. Он так до конца и не убедился, что макароны не растение.