– Привет.

– Это жонкилии? – спрашивает он. Запыхался.

Бросаю взгляд на маму и включаю громкую связь.

– Да, они. А это важно?

– Может быть.

– Ты тяжело дышишь.

– Бежал. Тебе раньше кто-нибудь присылал жонкилии?

Он говорит тоном агента. То есть задает вопросы, и только потом я могу попытаться что-то прояснить. Тон этот нравится мне не всегда, но я понимаю, почему это важно.

– Сан-Диего и Бостон.

– Какие-то другие цветы в Сан-Диего ты получала?

Мы с мамой переглядываемся.

– Да. Но какие именно, уже не помню.

Мамины брови сдвигаются на дюйм вверх, но она молчит. Никогда раньше я не говорила Эддисону заведомой лжи. И, думаю, мне это не нравится.

– Ты писала об этом Чави?

– Писала, но надо просматривать дневники.

– Поищи, пожалуйста, когда будет возможность. И ярлычка доставки не было?

– Только карточка. Брала в перчатках, – добавляю я.

– Я направлю к тебе кого-нибудь из денверского отделения. Пусть заберет цветы. На всякий случай. Ты ведь не выбросила их, нет?

– Лежат в раковине.

– Раковина сухая?

Мама фыркает.

– Ну конечно. Как будто мы посуду не моем.

Короткая пауза. Наверное, Эддисон решает, нужно или нет отвечать на это. Не отвечает. И правильно делает.

– Сколько, по-твоему, тебе понадобится времени, чтобы найти нужный дневник?

– Не знаю. Дневники в нескольких коробках, и порядок там не ночевал.

– На то есть какая-то особенная причина?

– Мы с Чави перечитывали их время от времени, а потом клали куда попало. Некоторые тетради держали под рукой. Я до сих пор так делаю.

Похоже, я только что разбила его страдающее сердце, на что указывает затянувшаяся пауза. Я видела его рабочий стол – как и столы Мерседес и Вика, – и пусть эти коробки не в полной мере те адские создания, которых рождает Мерседес, они и недалеки от них.

– Постарайся найти побыстрее, – говорит он наконец. – Если успеешь прислать список полученных ранее цветов до возвращения агента, это может помочь. Если нет, просто отправь его мне поскорее.

– Теперь-то скажешь, в чем дело?

– Пять лет назад ты говорила, что не хочешь ничего знать о других делах? Все так и осталось?

Мама сжимает мою ногу под лодыжкой. Немного слишком сильно. Но я не возражаю.

Даже не знаю, почему колеблюсь, – разве что опасаюсь, что, сказав немного, выдам все, а есть вещи, знать которые ему совершенно необязательно. Есть вещи, которые мы с мамой должны понять, планы, которые должны составить, и мы думали, что у нас будет больше времени.

Мы предполагали, что что-то случится – может быть, даже надеялись на это, – но не ждали, что это случится так скоро после нашего приезда.

– Дай мне поговорить с Виком, – говорит Эддисон, не дождавшись моего ответа. – Ему в любом случае надо знать об этом новом повороте. А ты подумай и, как будешь готова, сообщи мне. Если решишь, что хочешь знать, поговорим лично.

– Понятно, – шепчу я, изображая напуганную девочку, какой и должна быть. И была бы, возможно, – будь я чуть сообразительнее.

– Как только узнаю имя агента, которого к тебе посылают, сразу же сообщу. Обязательно проверь его удостоверение. И найди тот дневник.

– Мы думали на одного мальчишку в Сан-Диего. – Мне самой неприятен этот тонкий голосок. – Я занималась кое с кем, и он вроде как запал на меня. Мы посчитали, что цветы – его рук дело, он отказывался, а когда мы переехали, все прекратилось. Мы не придали этому значения и не видели никакой связи…

– Прия, я ни в чем тебя не обвиняю. – Тон мягкий, заботливый, хотя Эддисон и клянется, что неспособен на нежности. – Ты и не могла знать, что это может что-то значить. Но я очень рад, что ты рассказала об этом. Мне надо позвонить Вику и в денверское отделение. Имя сообщу эсэмэской, о’кей? И позвоню сегодня попозже вечером.

– Хорошо.

Разговор заканчивается, и какое-то время мы с мамой остаемся на диване и смотрим в телефон; там какой-то фильм с тонущим Леонардо Ди Каприо. Потом мама качает головой; волосы выскальзывают из ее растрепавшейся косы и падают, обрамляя лицо.

– Прия, любовь моя, пора принимать решение. А пока давай перенесем коробки вниз и разберем их по порядку. Если они даже и не попросят копии, им во всяком случае понадобятся даты доставки.

– Что, по-твоему, мне нужно сделать?

Мама долго молчит. Потом встает с дивана, тянет за собой меня и обнимает так крепко, что мы покачиваемся, стоя на месте, чтобы не задохнуться.

– Я не стану принимать решение за тебя. Ты – моя дочь, и я всегда буду поддерживать тебя, соглашаться с тобой и давать советы, но не указывать, как быть. Ничего подобного. Ты – самостоятельный человек, и тебе придется самой делать выбор, с которым можно жить.

– Думаю, прежде чем решать, нам надо точно знать, что все это значит. Цветы могут означать многое другое.

– Тогда подождем. – Она целует меня в щеку, почти в ухо. – Соберем всю информацию, какую только сможем, а потом уж решим.

Сталкеры бывают разные, и тот факт, что я надеюсь встретить среди них убийцу, вызывает волнение, для которого у меня нет даже определения.

Он ощущает на себе взгляд Вика, тяжелый, озабоченный и задумчивый, с самой малой толикой интереса. Какой бы серьезной ни была ситуация, Хановериан будто находит что-то забавное в том, как он меряет шагами комнату.

Однако Вик и сам не может сидеть спокойно, когда какая-то важная деталь занимает – или почти занимает – свое место в мозаике. Он замирает, а Эддисон продолжает кружить.

Рамирес постукивает ручкой по столу, и эта безумная дробь начинает громыхать прямо в его чертовом мозгу.

Достигнув стены, он разворачивается, чересчур резко, и видит, как Мерседес сжимается и осторожно кладет ручку рядом с блокнотом. Потом ему еще станет неудобно за то выражение, которое отпечаталось на его лице. Может, он даже извинится. А пока хорошо уже то, что стук прекратился.

Они все в конференц-зале, ждут ответ из денверского отделения. Эддисон в футболке с пятнами от пота и тренировочных брюках, ветровка брошена на спинку стула. Вик в джинсах, более непритязательных, чем обычно, но заляпанную краской фланелевую рубашку сменил на чистую поло буквально за пару минут до появления в офисе. Рамирес…

Черт, ей можно посочувствовать. Она совершенно явно была на свидании, пусть даже и дневном, когда позвонил Вик. Должно быть, и волосы завила – видно, что естественная волнистость сражается с аккуратными завитками, – и платье надела, и туфельки на шпильках, которые никогда не носит на работе, даже если в этот день им положено лишь заниматься бумажной работой да отвечать на телефонные звонки. Впрочем, жаловаться Рамирес не стала и вообще не упомянула о сорванном свидании – сорванном, может быть, лишь из-за чересчур тревожной реакции Эддисона.