– Попросим Господа явить брату нашему свою милосердную любовь и даровать ему облегчение через это святое помазание. – Отец Аргуэдас приложил большой палец к своему языку – для совершения обряда нужно было что-нибудь влажное, а ничего другого он придумать не мог. Влажным пальцем священник дотронулся до лба аккомпаниатора и сказал: – Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа…

Пытаясь вспомнить какие-нибудь молитвы, Роксана Косс снова увидела склонившихся над ней монахинь. Увидела палисандровые четки, свисающие с их поясов, ощутила запах кофе от их дыхания и легкий запах пота от их одежд. Сестра Джоанна, сестра Мария Жозефа, сестра Серена. Она помнила их всех, но слова молитв забыла начисто.

– Иногда мы заказывали сэндвичи и кофе после репетиции, – продолжала Роксана, хотя священник ее не понимал, а аккомпаниатор уже не мог слышать. – Тогда мы немного болтали.

Он рассказывал ей о своем детстве. Он из Швеции или из Норвегии? Он рассказывал, как холодно бывает там зимой, но ему казалось, что так и надо, ведь он там вырос. Мать строго-настрого запрещала играть в мяч – боялась за его руки. Как не бояться, когда столько денег отдано за уроки фортепиано.

Отец Аргуэдас помазал аккомпаниатору руки и закончил:

– …и избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания.

Роксана зажала между пальцев прядь его чудесных белокурых волос. Они казались безжизненными. Видно было, что это волосы человека, уже не принадлежащего к этому миру. По правде говоря, порой она ненавидела аккомпаниатора. Долгое время они отлично ладили. Он знал, что от него требуется. Играл с чувством, но никогда не пытался затмить ее. Роксане Косс нравились его скромность и сдержанность. Она ни разу не пыталась вызвать аккомпаниатора на откровенность – слишком мало места он занимал в ее мыслях. Потом было решено, что он поедет с ней на эти гастроли. И едва шасси самолета оторвались от взлетной полосы, как он схватил ее руку и признался, что живет под невыносимым бременем любви. Неужели она не догадывалась? О, эти дни, проведенные подле нее, под звуки ее пения! Он прижался к ней, попытался опустить голову на ее грудь, но она его оттолкнула. Это продолжалось в течение всех восемнадцати часов полета. Продолжалось и в лимузине, который вез их в отель. Он умолял и плакал, как ребенок. Перечислял все туалеты, которые она надевала на каждой репетиции. За окнами машины непроницаемой стеной из листьев и лиан высились джунгли. Куда она едет? Аккомпаниатор попытался коснуться ее пальцем, но получил шлепок тыльной стороной ладони.

Роксана опустила голову и закрыла глаза. Сложила вместе ладони с зажатой между ними прядью его волос.

«Молитва сама по себе может радовать, – говорила сестра Джоанна. Она была любимицей Роксаны: молодая и почти хорошенькая. В столе она держала шоколад. – Не обязательно что-то просить. Можно и благодарить за что-то». – Сестра Джоанна часто просила Роксану спеть для детей майский гимн «Прими же, Мария, цветочный венец – даже в разгар чикагской зимы».

– Он постоянно просил, чтобы я рассказывала ему о Чикаго. Я выросла в Чикаго, – шептала она. – Он хотел знать, каково это – родиться и жить рядом с оперным театром. Он говорил, что теперь, когда он оказался в Италии, уже никогда ее не покинет. Говорил, что холодных северных зим больше не вынесет.

Отец Аргуэдас глядел на певицу, не в силах понять, что она говорит. Может быть, исповедуется? Или молится?

– А если он съел что-то не то? – продолжала она. – Вдруг ему попалась еда, на которую у него аллергия? А может, он был болен еще до того, как мы сюда поехали? – Она совсем не знала этого человека.

Некоторое время все трое оставались неподвижны: аккомпаниатор с закрытыми глазами и пристально глядящие в эти закрытые глаза оперная певица и священник. Потом Роксана Косс словно очнулась и уверенным движением залезла в карман аккомпаниатора, вытащила оттуда бумажник, платок и коробку мятных конфет. Она наскоро просмотрела бумажник и бросила его на пол. Паспорт тоже нашелся – шведский. Роксана Косс запустила руки в карманы аккомпаниаторских брюк. Отец Аргуэдас прервал молитву и уставился на нее. Тут она нашла шприц для подкожных инъекций – распечатанный и использованный – и маленькую стеклянную ампулу с пластиковой пробкой, пустой, но на самом дне его перекатывались одна или две капли. Инсулин. Все дело в инсулине. Им обещали, что они вернутся в отель к полуночи, вот он и взял всего одну ампулу. Она вскочила на ноги, зажав это неопровержимое доказательство в руках. Отец Аргуэдас поднял голову, когда она кинулась к командирам.

– Он диабетик! – закричала Роксана Косс.

Слово «диабетик» звучит более или менее одинаково на всех языках. У медицинских терминов латинские корни, они понятны любому. Она взглянула на мужчин у стены. Те смотрели на нее, словно Роксана Косс просто разыгрывала очередную сцену из оперы, из трагедии о смерти пианиста. «Il Pianoforte Triste»[6].

– Он диабетик! – сказала она Гэну.

Гэн, до этого момента стоявший тихо, чтобы не мешать священнику, теперь выступил вперед и разъяснил командирам то, что они, должно быть, и сами уже прекрасно поняли: человек находится в диабетической коме, а значит, его может спасти лекарство, если он, конечно, еще жив. Террористы решили взглянуть поближе. Командир Бенхамин выбросил сигарету в мраморный камин – такой большой, что в него без труда поместились бы трое упитанных детей. И действительно, трое детей вице-президента обожали играть в камине, особенно после того, как из него выгребли всю золу и отдраили камни: они воображали, что их украли ведьмы и собираются здесь изжарить. Отец Аргуэдас совершил положенный обряд и теперь просто стоял на коленях возле аккомпаниатора, сложив руки, склонив голову и молясь про себя о том, чтобы усопший обрел утешение и радость в вечной божественной любви.

Открыв глаза, он увидел, что возле аккомпаниатора он уже не один. Отец Аргуэдас ласково улыбнулся столпившимся вокруг людям.

– Кто отлучит нас от любви Божией? – сказал он, будто это все объясняло.

Стоя на коленях на полу, Роксана Косс являла собой прелестное зрелище: бледно-зеленые складки ее шифонового платья напоминали весеннюю листву, волнуемую нежными порывами апрельского ветра. Она взяла руку аккомпаниатора, ту самую руку, которую так берегла его мать, руку, которая умела без устали, час за часом играть романсы Шумана. Рука была уже холодной, а краски лица, уже давно внушавшие тревогу, становились совсем зловещими: вокруг глаз появилась желтизна, вокруг губ синева. Галстук и запонки с аккомпаниатора сняли, но он все еще был в черном фраке и белом жилете, все еще был одет для концерта. Никогда, ни одной минуты в своей жизни она не считала его плохим человеком. А пианистом он был блестящим. Его не в чем было винить – разве что не надо было ему тянуть с любовным признанием и обрушивать на Роксану Косс свои чувства, когда их закупорили в самолете. Но как упрекать его теперь, когда он мертв?