не питал никакого интереса: строки, которые мы заучивали еще в школе, он давно забыл, пока жил в Оксфорде.

Я спрашивала себя: почему я вообразила, будто дом моего отца — единственное место, где человек может чувствовать себя счастливым? Может быть, с Китом ей куда лучше, чем с нами? Но, подумав, я решила, что глупо мучать себя сомнениями. Говинд прав, называя меня паникершей, которая только и делает, что предсказывает всякие бедствия.

Но как ни старалась я не думать о Премале, ничего у меня не получалось. Все напоминало мне о ней, вышивка, которую она хотела подарить маме, но не успела кончить; мольберт, в суматохе забытый ею на веранде; книги, не уместившиеся в переполненных чемоданах; коробка с мишурой и нитками, которые она распутывала для Додаммы. Потерянная, я бесцельно обошла сначала ее комнату, потом смежную с ней комнату Кита. И там и здесь царил беспорядок. Вероятно, маме не хотелось ни самой приступать к уборке, ни поручать ее другим. Все оставалось в том же виде, что и в момент отъезда. Пол был усеян лепестками цветов, вода в вазах позеленела. Свет почти не проникал сквозь опущенные шторы. В пепельнице было полно окурков: видимо, Кит выкурил не одну пачку сигарет за то короткое время, что был здесь. Корзина, переполненная старыми бумагами, лежала на боку, часть мусора вывалилась и рассыпалась полукругом. Я машинально нагнулась, чтобы поднять корзину, и в глубине ее, под бумагами, заметила фотографию молодой англичанки с шелковистыми волосами. Фотография была разорвана пополам и с силой втиснута в корзину, но углы ее высовывались наружу. Не знаю, зачем я это сделала, но я вынула обе половинки, расправила их, как могла, и разложила на столе Кита. Девушка смотрела на меня юными ясными глазами, которые запомнились мне на всю жизнь. Потом я взяла фотографию, изорвала ее на мелкие кусочки с таким чувством, будто отрывала крылья у бабочки, и поднесла зажженную спичку.

Если бы не уехали Кит, Премала и Говинд, то начались бы, конечно, переговоры и о моей свадьбе. Но мама, видимо, не хотела со мной расставаться и, вопреки настояниям Додаммы, ничего не предпринимала. Она ни с кем обо мне не разговаривала и не позволяла До-дамме, оставаясь глухой к намекам женщин, которые искали невест для своих сыновей.

Однажды она, правда, забеспокоилась, что не выполняет своего материнского долга.

— Жениха бы тебе подыскать. Ты, наверное, очень скучаешь.

— Нет, что ты? — возразила я, стараясь придать своему голосу больше убедительности. — Мне и так очень хорошо.

Эти слова подействовали на нее успокаивающе, она отвела от меня глаза и сказала:

— Что ж… Можно и подождать… Ты ведь еще не старая.

— Погоди, она еще локти кусать будет, — проворчала Додамма, сердито блеснув глазами. Она обращалась ко мне, но говорила достаточно громко, чтобы мама ее слышала. — Запомни мои слова: локти кусать будет.

Возможно, она и была права. Когда мама всерьез задумалась о моей помолвке, было уже поздно — к тому времени я уехала из дому, уехала, как впоследствии оказалось, навсегда. Я убедилась, что отказ от молчаливого повиновения не такое уж страшное дело, как кажется сначала. Я пошла своим путем, а не тем, который начертали для меня родители. И отступать было уже поздно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Кит уехал с Премалой в июле, а в августе я получила от него письмо с приглашением приехать в гости. «На субботу и воскресенье мы ждем Ричарда, — писал он. — Он спрашивал, будешь ли ты. Очень хочет тебя видеть и грозится застрелить меня, если я забуду тебя позвать или если позову, а ты не приедешь. Ангелочек мой! — Кит был все такой же сумасброд, что и прежде. — Моя жизнь в твоих руках. Скажи, что приедешь!»

Я хотела поехать, очень хотела, и сказала об этом маме. Та напомнила мне о занятиях в колледже. Мне стало неловко, но я не подала вида.

— Ну, пропущу неделю. Ничего страшного, — убежденно сказала я. — Кроме того, там я тоже могу заниматься.

— Неделю там да три дня в дороге, — возразила мама.

— Ну, пусть десять дней. — Я старалась скрыть нетерпение. — Я же не тупица, быстро наверстаю.

Мама улыбнулась.

— Ладно, поезжай. Если отец согласится.

Но мы обе понимали, что это была уже простая формальность. Я поблагодарила ее и собралась уходить, но она вдруг нахмурилась и сказала:

— Надеюсь, Китсами помнит о приличиях… Он пригласил тебя только на неделю? — Она протянула руку за письмом.

Мне ничего не оставалось, как отдать ей письмо. Пока она молча читала, я со страхом следила за выражением ее лица. Уж не передумает ли она? О Кит, ведь ты же сказал мне тогда, что ты не слеп и не глуп? Неужели ты не понимал, что это может случиться? Но мама, прочтя письмо, ничего не сказала, только потребовала, чтобы я ехала не одна. Она посоветовала взять с собой Даса, привыкшего к дальним поездкам. И раз уж я еду, то могу пробыть у Кита две недели. На все это я охотно согласилась.

Предполагалось, что я выеду в среду вечером, чтобы прибыть к Киту в пятницу утром. Но в среду Дас не вышел на работу. В полдень пришла его жена и сказала, что он внезапно заболел. Нет, ничего серьезного. Печеночная колика. Но ехать далеко он не сможет.

— Бедняга Дас, — весело сказала я, не скрывая бездушного эгоизма. — Ну, что ж, поеду с кем-нибудь другим, только и всего.

— С кем-нибудь нельзя, — возразила мама. — Дас — старый, опытный слуга. Без него я не разрешу тебе ехать. И отец не позволит.

Вот и все. Так я и приехала туда вместо пятницы в понедельник утром. А Ричард уехал накануне вечером.

— Очень приятный человек, — сказала Премала, встретившая меня на вокзале. — Никак не подумаешь, что он так долго прожил в Индии… Кажется, год уже? Просил передать: очень сожалеет, что разминулся с тобой. Он так хотел тебя видеть!

Где-то, среди пепла уныния, затеплился огонек радости. Он жалеет, что разминулся со мной. Хочет меня видеть. Слова эти, такие будничные, настораживали мое «я», заставляли думать, как оградить себя от возможной обиды. Ну, что он такого сказал? Обыкновенную вежливую фразу — и ничего больше. Но мое второе «я» — горячее, порывистое, бесстрашное — говорило, кричало, что эти слова означают нечто большее, гораздо большее, чем любезность. Я взяла на себя роль арбитра и, установив, что истина где-то посередине, решила: огонек все-таки есть, он еще не погас.