– А-а, вот ты чей… Шустрый такой бегал. Туда! Сюда! Самолет на веревке крутил.

– Да, – рассмеялся благодарно Шкр-ов, – точно!

– Дед Уколов всё говорил, – Гусакова потрясла воображаемым костыликом, – о це буде чоловик! Читака!

– Нет, это про Вовку, старшего фельдмановского…

– Что моряком завербовался…

– На флот. Я за клубникой к вам лазил, забор повалили с Зубенко.

– Зубенко – этот… – как его…

– Швед.

– Швед. Его помню. На мопеде своем… А ты тот внук, что в милиции на вокзале, а потом лекарства начал продавать?

– Это Пономарев, что на Котовой женился.

– И развелись.

Гусакова присела рядом, они потерянно помолчали, но она попыталась еще:

– А не ты жил в Карпихиной хате с хохлушкой с дистанции связи?

Шкр-ов покачал головой и тоже приступил, отчетливо:

– Вы – Марию Ивановну Писаревскую – помните?

– Так подружка моя.

– У нее дети: Оксана, Григорий, Рита, Федор и Виктор, – подождал: встал следующий кирпич? – идем дальше: – я Виктора сын. Помните, – да вот же: самое простое! – сразу надо было, – баллон вам газовый кто прикатывал?

– Ты! А мы с тобой блукаем! – беззубо рассмеялась баба Дуся, разгладила фартук и шлепнула Шкр-ова по коленке. – Да всё я помню. Я же тебе удочки деда Сени отдала…

– Три! Я мясо у вас брал, – не забыл: по три двести! – передавал сумарики на Оренбург!

– И в Палатовке ты построился. И пчелу держал…

Шкр-ов мученически вздохнул. Но больше уже не мог – бесполезно. И кивнул: хрен с тобой, да. Пускай так, да.

– А я тебя сразу угадала. Да ты чи и не изменился? И медку нам, и на столб лазил, когда электричество оборвало, – и обмерла, словно внутри нее столкнулись два равносильных железнодорожных состава: вспомнила! – Так тебя песком на карьере засыпало… Я ж была на похоронах… Отец плакал: я виноват. Гроб криво встал, и все побоялись направить, а Сашка Уколов прыгнул, поправил, и через год его на переезде, – показала руками: бах и бах! – испуганно взглянула на Шкр-ова и отсела, перекрестилась, посмотрела на дверь, на окно: позвать?

И встала – голову ее покрывала черная шапочка с нашитыми красными языками пламени, взяла из коробки от сахара свечу и подкралась к огню – поджечь.

– Как дядь Боря ваш?

Заключительный муж Гусаковой, лет на тридцать младше, работал, кажется, сантехником, но, непонятно где набравшись блатных понтов, сел за драку, с зоны вернулся с язвой, баба Дуся отпаивала его молоком, а он продолжал кидаться на людей.

– Бог, видно, оглянулся на мои страдания, – Гусакова отвечала словно сама себе, не оборачиваясь, – ехал на мотоцикле на Новоездоцкую, один и дорога пустая. И одно-единственное дерево там стояло. Он точно в него головой, – никак не могла зажечь свечку, совала куда-то одинаково мимо, словно видела рядом другой огонь, – а Мария Ивановна подружка моя была. Как плохая стала – всё в куколки играла…

Шкр-ов на одно мгновение расплакался, вскочил и, еще не разгладив лица, поймал бабкин локоть и навел фитиль на язычок пламени, словно продел нить в иглу.

– Плохо я вижу, – вот теперь она говорила именно Шкр-ову и страдала, что не может по имени, как живого, – опухоль у меня в мозгу. Говорят, в Израиле вырезают такое… Через нос? – не посмеялись над ней? Бывает такое?

– Да.

– Записали меня. Может, успею подкопить.

– Я пойду. К вам внучка приезжала из Ворошиловграда, Смыкова… Белые волосы, ногти красила на ногах, каблуки.

– Платформа! Леночка. Во Владимире живет. Телефон есть.

Счастлива? Замужем? Такая же красивая? Вспомнит меня? Не сейчас. В следующий раз приеду.

Бабка еще что-то непонятно сказала, поняв, что привело и что его может поправить.

– Как?

– Рай ограждает стеклянная стена. Запомни. Рай ограждает стеклянная стена.

Пожал плечами: ну… Гусакова молча загородила выход и скособочилась, будто решив получше показать Шкр-ову фартук, и так стояла, пока он не понял, зачем посреди фартука большой карман – матушка не берет денег в руки, – и сунул в карман одну тысячу.

Вечером обстоятельства и правила заставляли проявить любовь – Шкр-ова отправили гулять с шестилетней Людой, девочка, проламывая кусты и перепрыгивая канавы, с такой страстью носилась за кошками, словно ими питалась.

– Прекрати! Пожалуйста. Это волшебное слово.

– Это не волшебное слово. Это набор букв.

По возможности он сразу опускался на лавку, лавка сразу превращалась в кровать, потом в лодку, вокруг появлялась вода, Шкр-ов опускал руку в воду, рука растворялась, вода поднималась к плечу и принималась слизывать щеку.

Он слушал, как мальчик постарше выпалил:

– Я обладаю волшебством.

Второй помолчал и сказал:

– Я тоже обладаю.

Требовать «докажи» оказалось невозможным, они без звука признали друг за другом… Люда подбежала:

– А вот там один сказал, что на войне погибло двадцать пять миллионов. А я говорю, двадцать восемь. Сколько?

– Ну, – побеждают большие цифры, – двадцать восемь.

Она побежала со счастливым:

– Двадцать восемь!!!

В толпе на площади он посадил Люду, по каким-то казавшимся ему обидными расчетам окружающих приходившуюся ему четвероюродною внучкой, на плечи – и думал, что недавно так же сажал на плечи ее маму – ничего не изменилось в нем, он тот же, хотя всё успело пронестись и измениться, его не известив; ленивой пробежкой на сцену высыпали местные герои свадеб и юбилеев, и Шкр-ов увидел свою лучшую, недостижимую участь – слева с гитарой подпрыгивал Женя Михайленко, лысый барабанщик о чем-то поговорил с клавишником, вокалистка поправила грудь, еще один малый с гитарой снял свитер и оказался в безрукавке, открывшей неестественно белые, мучнистые руки.

– Как настроение, Волоконовка?!

Площадь взревела. Из тех песен, что они «исполняли», Шкр-ов не слышал раньше ни одной, но толпа подпевала каждому куплету – так бы он хотел жить и прожить… Все, жадно запрокинувшись, посмотрели в предсалютное небо, грузный и толстошеий автор гимна Волоконовки выводил что-то неразличимое с отчетливым только «мой м-ма-аленький город, мой м-ма-аленький город…» в припеве, из-за ДК железнодорожников ударил салют, и все глядели вверх, словно готовые читать, и туда, в небо, по-мышиному семеня, взбегали огоньки и рассыпались в брызги.

Ему разложили диван, комната называлась залом потому, что напротив дивана в пустом книжном шкафу стоял телевизор, Шкр-ов остался один посреди невероятной тишины. Только горлицы и насекомые. Словно что-то вот.