– Но мне же придется говорить на другом языке?

– Нет. Дон Кихот говорит по-испански, вот и ты будешь говорить по-испански.

– Знаешь, что я думаю? Я думаю, Дон Кихоту надо явиться сюда, и хорошие дела нам надо творить здесь.

– Это было бы здорово. Эстрелла б точно встряхнулась, окажись тут Дон Кихот. К сожалению, вряд ли такое допустимо. Это против правил – вызывать людей из следующей жизни обратно в эту.

– Но откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что допустимо, а что нет?

– Я не знаю, откуда я знаю, так же как и ты не знаешь, откуда ты знаешь те странные песни, какие поешь. Но мне кажется, что правила устроены вот так – правила, по которым мы живем.

– А что, если нет никаких новых жизней? Что, если я умру и не проснусь? Чем я буду, если не проснусь?

– Как так – «никаких новых жизней»?

– Ну вдруг новые жизни кончатся – как числа, как все остальное? Чем я буду, когда просто умру?

– Так, у нас с тобой начинается разговор на языке, который называется философией, мой мальчик. Ты уверен, что хочешь осваивать новый язык в такой поздний вечер? Не пора ли тебе спать? Можем попробовать силы в философии утром, когда будешь пободрее.

– Мне нужно брать уроки, чтобы говорить по-философски?

– Нет, ты можешь говорить по-философски и по-испански одновременно.

– Тогда я сейчас хочу говорить по-философски! Что случится, если я не проснусь? И почему Дон Кихоту сюда нельзя?

– Дон Кихоту можно переплыть моря и возникнуть здесь, но приходится проделывать это в книге – в такой вот, в какой он появился, придя к тебе. Он не может возникнуть перед нами во плоти. А насчет не проснуться все обстоит так: если мы не просыпаемся совсем, никогда, значит – ничто, ничто, ничто. Вот что я имею в виду под философией. Философия говорит нам, когда больше сказать нечего. Философия говорит нам, когда нужно сесть, успокоить ум и закрыть рот. Никаких больше вопросов, никаких больше ответов.

– Знаешь, что я сделаю, Симон? Перед тем как умереть, я возьму и запишу все о себе на бумагу, сложу ее много-много раз и крепко зажму в руке. Проснусь в следующей жизни – и тогда смогу прочесть ту бумажку и узнаю, кто я.

– Великолепная мысль – ничего лучшего я давно не слышал. Держись за нее, не дай ей улизнуть. Когда станешь старым-старым стариком, через много лет, когда придет твое время умирать, вспомни, что нужно записать свою историю и пронести ее с собой в следующую жизнь. Тогда в следующей жизни будешь знать, кто ты такой, и все, кто прочтет твою историю, тоже узнают, кто ты такой. Взаправду прекрасная мысль! Главное, постарайся не макать ту руку, которая с бумагой, в воду: помни, вода смывает все, включая написанное. А теперь точно пора спать, мой мальчик. Закрывай глаза. Давай руку. Если проснешься и тебе понадобится что-то, я буду рядом.

– Но я не хочу быть этим мальчиком, Симон! В следующей жизни я хочу быть собой, а не этим мальчиком. Можно так?

– Правило гласит, что у тебя нет выбора. Правило гласит, что тебе придется быть тем, кто ты есть, и никем иным. Но ты никогда не слушался правил, а? Поэтому в следующей жизни наверняка сможешь быть тем, кем хочешь. Просто нужно в этом быть сильным и решительным. Кто он, этот мальчик, которым ты не хочешь быть?

– Вот этот. – Он показывает на свое тело, на хворые ноги.

– Это всего лишь неудача, мой мальчик. Как я тебе говорил на днях, в воздухе вокруг нас полно зловредных маленьких существ, их и не видно вооруженным глазом, такие они маленькие, и у них только одно желание – пробраться в нас и поселиться у нас в организме. В девяносто девяти случаях из ста пробраться у них не получается. А ты просто оказался сотым случаем – неудачным. Чего о ней толковать, о неудаче? Засыпай.

Назавтра, когда он приезжает в больницу, у постели Давида сидит кто-то, кого он, Симон, сперва не узнает: женщина, облаченная в длинное темное платье с воротником, похожим на раф, седые волосы туго стянуты. И, только подойдя ближе, он узнает Альму – третью из сестер, приютивших их у себя на ферме, когда они только приехали в Эстреллу, а друзей у них тут не было. Вот как далеко, значит, распространились вести о хвори Давида!

Из кресла в углу встает мужчина: это синьор Арройо, директор Академии музыки.

Он, Симон, приветствует Альму, приветствует Арройо.

– Хуан Себастьян сказал мне, что Давид заболел, и я приехала повидать его лично, – говорит Альма. – Привезла фруктов с фермы. Так давно я тебя не видела, Давид. Мы скучали по тебе. Обязательно заезжай к нам, когда тебе станет получше.

– Я умру, поэтому не заеду.

– Вряд ли тебе стоит умирать, мой мальчик. Это разобьет слишком много сердец. Мое сердце это разобьет, и Симона, разумеется, и твоей матери, и Хуана Себастьяна – и это лишь начало. Кроме того, ты разве не помнишь послание, о котором говорил мне, важное послание? Если умрешь, ты не сможешь его доставить, и никто из нас никогда не узнает, что же в нем было. Поэтому, мне кажется, тебе следует приложить все силы, чтобы выздороветь.

– Симон говорит, я номер сто – номер сто должен умереть.

Встревает он, Симон.

– Я говорил о статистике, Давид. Я говорил в процентах. Проценты – это не настоящая жизнь. Ты не умрешь, но, даже если б умирал, это не потому, что ты номер сто, или номер девяносто девять, или еще какой-нибудь номер.

Давид не обращает на него внимания.

– Симон говорит, что в следующей жизни я смогу быть кем-то еще – мне не надо будет становиться этим мальчиком и нести послание.

– Тебе разве не нравится быть этим мальчиком?

– Нет.

– Если тебе не нравится быть этим мальчиком, кем бы ты предпочел быть, Давид, в следующей жизни?

– Я бы предпочел быть нормальным.

– Экая же будет потеря! – Она кладет руку ему на голову. Он закрывает глаза; на лице у него появляется напряженная сосредоточенность. – Как бы хотелось мне, чтобы в следующей жизни мы с тобой встретились вновь и продолжили эти наши разговоры. Но, по твоим словам, в следующей жизни мы, наверное, будем кем-то еще. Какая жалость! Что ж, нам пора прощаться, мне надо успеть на автобус. До свидания, молодой человек. Я совершенно точно тебя не забуду – в этой-то жизни. – Она целует его в лоб, поворачивается к сеньору Арройо. – Сыграешь для нас, Хуан Себастьян?

Сеньор Арройо открывает скрипичный футляр, быстро настраивает инструмент и принимается играть. Эту музыку он, Симон, прежде не слышал, но Давид откликается на нее улыбкой полного восторга.

Пьеса завершается. Арройо опускает смычок.

– Пора танцевать, Давид? – говорит он.

Мальчик кивает.

Арройо повторяет пьесу от начала и до конца. Глаза у Давида закрыты, он совершенно неподвижен, наедине со своим миром.