Некоторые русские эмигранты, которые уже через это прошли, посоветовали нам тайком перевезти самые ценные вещи до прихода судебного исполнителя. Но у нас не было «ценных вещей». Наша мебель была печальным старьем, собранным постепенно, по мере необходимости. Впрочем, папа отказывался обманывать судебную полицию. «Я не Воеводов, – говорил он с достоинством. – Я не хочу мошенничать. Мы живем во Франции. Я должен уважать французские законы». И добавил печально: «В России мне достаточно было пообещать выплату долга, чтобы дали отсрочку. Тарасову поверили бы на слово. Здесь мое слово ничего не стоит! Нужно уметь жить со своим временем и по средствам».

Менее покорная, чем он, мама видела в этом новом испытании возмутительную несправедливость судьбы. В ее сознании жестокость французской власти была равноценна жестокости большевиков. Еще немного и она заставила бы папу последовать примеру Воеводовых – бежать в Бельгию. Однако не посмела сознаться ему в этом малодушном искушении и смотрела на него с надеждой и отчаянием, как на капитана, который откажется покинуть свой пароход во время кораблекрушения.

Я же в этом презрении к любому приспособленчеству, любой хитрости видел благородство. В некоторых случаях, думал я, человек чести должен уметь потерять честь, не сожалея. Тем не менее, следуя убедительной просьбе мамы, папа согласился спрятать от притязаний судебного исполнителя семейную икону, которая сопровождала нас во время всего нашего бегства. Она висела вместе с лампадкой – серебряным стаканчиком – прямо под потолком в столовой в «святом углу». Отец сам, став на скамеечку, снял ее, крестясь, чтобы получить прощение за дерзость. Мать завернула святой образ в салфетку. Друзья семьи взяли реликвию к себе на сохранение, пообещав вернуть, как только минует буря.

Я помню, как был потрясен несколько дней спустя, когда к нам вторгся судебный исполнитель, чтобы составить официальные документы. Это был смуглый человечек, сухонький и пронырливый. Стоя посреди столовой, он оценивал взглядом каждый предмет, каждую безделушку и помечал их характеристики в книге записей, которую держал на весу на руке. Все, что привлекало его внимание, он жадно и методично пожирал глазами. И, закончив описание столовой, спросил:

– А спальня где?

– Здесь, – сказал предупредительно отец. – Пожалуйста, проходите за мной…

Он казался мне слишком вежливым с этим хамом, одно присутствие которого у нас было публичным оскорблением. Мама же явно все больше и больше выходила из себя при виде бесцеремонности человека, миссия которого состояла в том, чтобы заставить нас вернуть награбленное, как будто мы скрывали краденое, как будто все здесь было своровано нами у честных граждан. К счастью, брат, задержавшийся на работе, не присутствовал при описи. Будучи человеком вспыльчивого характера, он пришел в ярость, и его скандал только осложнил бы наше положение. Я отчаянно сжимал мамину руку, чтобы сдержать ее негодование. Когда судебный пристав принялся проверять замки своего чемоданчика, она не смогла от унижения сдержать слез и ушла в соседнюю комнату. Я жалел, что ни одна из так называемых светских вещей не была спрятана, как икона.

Пытка «изучением места» длилась больше часа. Осмотрев все комнаты, чиновник объявил нам, что согласно предписанию закона, он учтет тот факт, что мы живем вчетвером в квартире – мать, отец, брат и я, и что, вследствие этого, он оставит нам четыре кровати, четыре стула и стол. Потом, составив протокол о наложении ареста на имущество, сухо информировал, что если заявленная сумма владельцем не будет полностью уплачена до конца месяца, он вынесет решение по срочному вопросу.

– А потом? – спросила мама упавшим голосом.

– Потом, мадам, – ответил исполнитель, – если предусмотренная сумма не будет выплачена, то по решению суда состоятся торги.

Эта сентенция прозвучала в гробовой тишине. Выложив последнюю информацию, судебный исполнитель попросил стул, сел за столом в столовой и степенно дополнил протокол, который подготовил во время осмотра.

Следующие недели были заполнены страхом перед расправой, которая ждала нас. Печать бесчестия легла на семью Тарасовых. На двери была вывешена афиша, объявлявшая дату торгов по постановлению суда. Они должны были состояться на месте. Консьерж больше не здоровался с нами. Жильцы, которых я встречал на лестнице, отворачивались при виде меня. Весь квартал знал о нашей опале. На улице я крался, как преступник. И не удивился бы, если бы полицейские схватили меня за воротник.

В день и час, назначенные судом, к нам пришли комиссар-оценщик и секретарь суда. Вслед за ними – около полутора десятков торговцев – специалистов по такого рода делам, которые явно знали друг друга. Банда громогласных весельчаков с горящими глазами. Можно было подумать, что они собираются играть в шары. Торги, сопровождаемые грубыми комментариями и раскатами смеха, тотчас начались. Из уст в уста летали цифры: «Тридцать семь… Тридцать девять справа… Кто больше?.. Принято!..» Я смотрел на отца, на мать, прижавшихся друг к другу, опустивших головы, опустивших руки, скованных стыдом. Их публично раздевали. Когда один из старьевщиков приобретал вещь, они вздрагивали, как от пощечины. Я видел, как друг за другом уходили то кресло, то безделушка, с которой у меня было связано какое-нибудь воспоминание. Эти старые вещи имели цену только для нас. Почему их отдавали чужим людям? Это было почти так же тяжело, как расставание с ребенком!

Когда выставили на продажу черную доску моего брата, я едва сдержал себя, чтобы не крикнуть, что у него не имеют права ее забирать. Как и в день прихода судебного исполнителя, Шура постарался не присутствовать при катастрофе. Однако до этого мы часто спорили друг с другом о возможных последствиях ареста на имущество. Более оптимистичный, чем я, он считал, что продажа нашей мебели, какой бы прискорбной она ни была, ничем не повредит нашему будущему. По его мнению, нужно было даже порадоваться ей, так как она «вскроет абсцесс», «освободит папу от бремени» и позволит нам отплыть «налегке» в славное будущее. Я повторял про себя его смелые слова в то время, как торги неумолимо продолжались. Во время передышки между потоком цифр ко мне подошел папа и шепнул на ухо:

– Мне нужно что-то спросить у комиссара-оценщика. Но я не знаю, как обратиться… Ему нужно сказать «мэтр», как адвокату?

– Не знаю, – ответил я. – Да это не так и важно, папа!

– Нужен минимум вежливости, когда принимаешь!..

– Но ты не принимаешь, Аслан! – воскликнула мама, услышавшая его замечание. – Эти люди не наши приглашенные. Более того, грубые самозванцы, охраняемые законом.

Папа втянул голову в плечи. Уважавший порядок до самопожертвования, он готов был позволить скорее ограбить себя, чем нарушить установленный законом порядок страны, гостем которой стал случайно. Я хорошо понимал возмущение матери, равно как и покорность отца. Уже до окончания торгов грузчики начали уносить купленную торговцами мебель. Дом мало-помалу утрачивал свою душу. Рядом со мной носильщик разбирал маленький письменный стол. В ящике он обнаружил старый школьный дневник и протянул его мне: