— А самое страшное, что тебе даже не стыдно. Ты ничуть не раскаиваешься. Ты вообще, похоже, не понимаешь, что ты натворил.

— Да, господи, что я там натворил? — не выдержал я. — Я ведь сразу тебе говорил, что она из себя представляет.

— И ты решил вот так доказать свою правоту? Напоить и … тьфу… Она мне сказала, как ты к ней подкатывал. Даже в её комнату вломился. Она еле тебя выпроводила…

— Ну-ну, — хмыкнул я.

— Да ты с самого начала всячески её доставал! Про халат напомнить? Ещё тогда мне надо было вмешаться… А то, что ты шпионил за ней? Даже на крышу полез, чтобы следить…

— Да что за бред? Кому нужна эта дешёвка, следить ещё за ней?

— Скажешь, не заходил к ней? Не подслушивал её? Не уговаривал куда-то там с тобой поехать? Не напаивал, чтобы потом затащить сюда…?

— Заходил, подслушивал, напаивал. Вот особенно напаивал — прямо силой в глотку заливал.

— И у тебя ещё хватает наглости глумиться. Какое раскаяние я от тебя ждал? Не знаю. Это она про камеры не знала, дура, но ты-то знал. Что? Показал, какой ты ловкач, а я — старый дурак? Ну, молодец. Знаешь, если б ты в неё просто влюбился, не устоял там, оступился, это было бы и то не так гадко.

— Влюбился? — вырвался у меня смешок. — О чём ты вообще? Не знал я, что ты такой романтик. Блин, серьёзно, ну что ты за ересь несёшь? Ты жениться собрался на девке, которая готова с любым переспать, пока тебя нет. Я не пойму, ты жалеешь, что узнал об этом до того…

— Я жалею, что из тебя вырос подонок. Наглый, бездушный, циничный подонок. Зоя всегда говорила, что ты сложный. Она думала, ты не понимаешь, что хорошо, что плохо. Не видишь разницу. Не видишь границ дозволенного. А я думаю, что всё ты видишь и понимаешь, просто тебе плевать. Ты делаешь то, что хочешь, добиваешься своего любым способом, а каким — тебе неважно, лишь бы добиться… Не морщась, по головам идёшь…

— А ты нет, не идёшь по головам?

Посеревшее лицо отца как будто обрякло и постарело лет на десять.

— Я не бил в спину тех, кто мне верит, кого считаю «своим человеком». Для меня семья — святое. Я бы скорее умер, чем предал отца или брата.

— Ты сейчас драматизируешь. А моё мнение такое: если я точно знаю, что какая-то хитрожопая шалава крутит этим, как ты говоришь, своим человеком, дурит его как лоха, а он в упор этого не хочет замечать, то надо раскрыть ему глаза. Так что — да, я не жалею и не раскаиваюсь, я сделал то, что хотел. Или что, тебе хотелось бы рогоносцем ходить?

— Так, всё, — отец снова вспыхнул, стиснул челюсти, аж зубами заскрежетал. — Я долго закрывал глаза на твои выходки. А зря. Зою слушал. Это она носилась с тобой… Его понять надо, говорила… Ему сложно, он сам сложный… А что там понимать? Ты жил как сыр в масле. В чём-то нуждался? Ни в чём. Какие такие сложности были у тебя? Всё просто — ты всего лишь своевольный мальчишка, которому всё с рук спускали. Вот ты и превратился в подонка, у которого нет ничего святого. Пороть тебя надо было, выколачивать гонор. Не надо было Зою слушать. Но я же думал, что не имею права. Да и боялся, дурак, потерять ее боялся… Обещал же ей, клялся, что стану для тебя отцом.

Он крепко сжал лицо руками. Только от последних его слов меня внутри дёрнуло. Что значит — обещал, что станет отцом? Как вообще это понять?

Я смотрел на то, как он тут корчится, морщится, жмурится, и постепенно всё понимал… Как холод под кожу проникал смысл его слов. И от этого становилось по-настоящему хреново.

Хотя в то же время думалось: да ну на фиг! Что за бред? Я отца знаю всю свою жизнь. Есть же фотки, даже из роддома, есть всякие домашние видео. Может, просто брякнул чушь со злости? Мало ли кто что на эмоциях несёт. Я и похлеще могу высказаться…

Он ещё что-то говорил-говорил, я уже и не слушал. В мозгу колотилось одно: как такое может быть? Такого быть не может!

Наконец у меня прорезался голос.

— Ты что, не отец мне?

Он убрал от лица руки, воззрился на меня с таким выражением, что и без его слов стало ясно. Но всё же мне хотелось это услышать.

Он открыл рот, но лишь сморгнул раз-другой и ничего не ответил. Затем нахмурился, отвёл взгляд, отёр в задумчивости губы. Казалось, я прямо слышал, как скрипит у него мозг в лихорадочной попытке сочинить что-нибудь удобоваримое.

— Давай только без отмазок и вранья. Я, может, и подонок, но не дурак.

— Что? Что ты вообще за разговор завёл? К чему это?

— Ты ответь.

— Не должен я тебе ничего отвечать.

— А я думаю, что должен.

— Да кто ты такой — указывать мне? — разозлился отец, но сейчас злость его казалась наигранной. Будто маска.

— Вот это я и хочу узнать.

Отец упирался, прикрикивал, что не обязан отчитываться. Но в конце концов я просто вывел его из себя. Я же понимал, что не успокоюсь, пока не узнаю правду. Хотя в то же время прекрасно осознавал, что эта правда меня, скорее всего, придавит не по-детски. Меня и от одних догадок вон как скрутило.

— Я женился на Зое, когда она уже была тобой беременна. От того драматурга. Она этого и не скрывала от меня.

— Зато от меня вы это скрыли.

— Зоя считала, что так для тебя будет лучше.

— Ну да, куда уж лучше — жить в сплошном вранье, тупо не знать, кто ты, считать чужого мужика своим отцом…

— Я — чужой мужик?! Я и есть твой отец! А ты… ты щенок неблагодарный.

Как же я ненавижу враньё! Особенно вот такое — продуманное. Меня аж корёжит от омерзения. И больше всего ненавижу, когда это враньё прикрывают высоким смыслом.

— Ой, да ладно тебе. Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не знаю, сколько лет ты за ней волочился. Тебе просто мать нужна была, любой ценой, даже беременная от другого. Так даже лучше. Она хоть на землю спустилась, о насущном задумалась, стала отца мне подыскивать, и тут ты, такой верный и надёжный, всегда рядом. И оба в выгоде. Она удобно устроилась, а ты наконец заполучил её. Да ещё и благодетелем стал. Молодец, чё. Только со мной давай без этих громких фраз. Я не мать, передо мной не надо рисоваться.

Отец вспыхнул, побагровел. Его снова перекосило от ярости. А в следующий миг он резко и коротко двинул меня кулаком. Я не ожидал, конечно. Еле успел отклониться и то чисто рефлекторно, но всё равно он вскользь проехался по зубам.

Первый раз в жизни он меня ударил, но тут я его хотя бы понимал. Я бы на его месте, наверное, ещё раньше распустил бы руки.

— Рисоваться? Да что ты знаешь? — шипел он, клокоча. — Да я еле уговорил Зою не прерывать беременность. Она не хотела тогда бросать сцену. Это потом уже, конечно, благодарна мне была. Благодарила за то, что удержал её от ошибки, а не за…

Рот наполнился горечью. Мать хотела сделать аборт?

Отец же так разошёлся в своём праведном гневе, что закашлялся и еле договорил, сипло, прерываясь: