— Так вот, мой самый правдивый из правдивых!.. — продолжил Домициан, сделав знак, чтобы начали первую «перемену», которая состояла из разных мелких, но вкусных блюд. Повар унес яйца и маслины, и тут же появилась свежая ветчина, начиненная смесью из сушеных фиг, меда и лаврового листа. — Так вот, отрада души моей… Заруби себе на носу, а не то я это прикажу сделать Парфению, что правителей, которые мало расточают наказаний, следует называть не добрыми, а удачливыми. Баловнями судьбы. Понял, свет мой в окошке?

Дион знал, что ласковый тон в начале предложения мог обернуться жестоким приказом о наказании в его конце.

— Я всё ловлю на лету, — проглотил кусок ветчины Дион и чуть не подавился обильным угощением «добрейшего из добрейших». Литератор закашлялся, на глазах его выступили слезы.

— Ты еще не умер, мой друг? — весело спросил Домициан. — Ужасно любопытная картина, как умирает борзописец. Ведь сказанное уже есть ложь. Тогда же чем является написанное слово? Враньём несусветным? А?

И он расхохотался.

— Ну, коль решил подавиться не понарошку, то давись… Это жуть, как меня заводит.

Максим знал, что Домициан боялся смерти и всегда пытался рассмотреть ее поближе: как все-таки умирает человек? Ведь это он, Домициан, привлек к гладиаторским боям девушек и с каким-то сладострастным упоением вслушивался в предсмертные хрипы умиравших на арене амазонок.

— А мне не страшно, мне не страшно, мама, — шептал он, как в детстве Домициле, сидя в императорской ложе.

Домициан врал. Жить под тяжким бременем предсказания было ужасной пыткой. «Почему так страшна человеку смерть? — думал он. — Ведь каждый из нас, даже божественный Юлий или Август, тоже были смертны… Но и они боялись смерти. Каждый знает, что умрет. Но не каждый знает свой точный час… Тут собака зарыта! Тут!»

— Дион, — сказал он литератору. — Ты, правдивый из правдивейших, должен сегодня мне поведать: целомудренна ли была весталка Валерия, которую я приказал живую замуровать по обычаю предков в стену, снабдив ее запаосм еды и питья на три дня?

Дион растерялся, не зная, что ответить своему государю.

— Говори правду, я знаю, ты — большой бабник! Этакий амурчик-шалунишка… Весталки обязаны быть целомудренны до своего последнего часа…

Дион судорожно сглотнул слюну.

— Она была целомудренна, цезарь…

Домициан засмеялся:

— А откуда ты, старый ловелас, знаешь? Ты что — проверял её на своем ложе любви?

— Она была целомудренна…

— Врешь, о мой честный борзописец! Самый честнейший из лгунов!.. Я сам, понимаешь, сам лишил её девственной плевры… Помимо её воли. Значит, она была не честна… А что с такими делают по древнему обычаю?

— Заживо погребают в подземелье с ничтожным запасом пищи и воды… — выдавил из себя перепуганный Дион.

— Правильно, мой добрый писатель! — потянулся к чаше Домициан. — Если я дал весталке воды и пищу, значит это не смертная казнь… Да и Плиний, великий Плиний, так написал об этом в своей скучной толстой книге: «Валерию вели на казнь не знаю, невинную ли, во всяком случае, как невинную». Вот так, мой правдоносец.

Он ласково заглянул в глаза Диону.

— Скажи мне, правдописец, уж не иудей ты? Уж не обрезан ли?

— Нет… — прошептал Дион.

— Я с удовольствием бы осмотрел тебя прямо здесь. Но доверюсь Парфению. Пусть он осмотрит тебя в спальне. И если ты соврал, то он тебя обрежет. Как умеет, так и обрежет — не обессудь.

— О, добрейший!.. — воскликнул литератор.

— Счастливейший… — поморщился Домициан. — Удачливый. Я же тебя только что учил. А ты снова мне соврал. Парфений! Веди его в спальню… Да смотри, не забрызгай кровью мое ложе для любовной борьбы.

Вольноотпущенник Парфений молча поклонился цезарю и подошел к побледневшему Диону.

— Сам пойдешь? — трогая его волосатой рукой за плечо, спросил гигант Парфений. — Или помочь?

Спальник увел беднягу. А через минуту мим Латин, вздрогнув от крика Диона, пролил на свою белоснежную тогу вино столетней выдержки.

— Будто кровью окропил… — задумчиво глядя на забрызганную вином одежду, проговорил император Рима. — Лучше бы кровью — вино сегодня дороже.

Страх перед смертью сделал Домициана жестокосердным. Он клялся в любви к своему народу, а за глаза называл его чернью и боялся его. Но больше всего государя раздражали астрологи, писатели и поэты, актеры, художники — все те, в ком он ощущал искру богов. Эти борзописцы и прорицатели, по мнению, Домициана были опаснее любых заговорщиков. Они были бунтарями духа. А в взбунтовавшемся духе он видел корни всех прошлых и грядущих заговоров.

Максим знал, что актера Париса он убил не только за любовную связь с Домицией… Информаторы, в коих никогда не было недостатка, не раз докладывали ему: Парис опять говорил крамолу, называя Домициана «злобным карликом». Писателя Гермогена Торсийского он казнил за то, что тот позволил себе некоторые неугодные Домициану намеки ув своей книге «История». Даже писцов, переписывающих «Историю», он велел распять на кресте.

Страх сделал его свирепым, и со временем свирепость его стала изощренней и коварней.

* * *

…Максим перенес эскиз весталки Валерии поближе к свету. Повернул холст и так, и этак. Подумал, присев на краешек старого дивана: «Нет, прав, прав Мастер, этот чудак Доктор Велес… Валерия совершенная по форме, но глаза её пусты, как у нынешней фотомодели, рекламирующей прокладки с крылышками». Рядом он положил незаконченный рисунок проводницы Любаши.

— А вот это — то… Ну, правда — то! Я вижу, чувствую… Это и есть Валерия с невинным и в то же время виноватым взглядом брошенной хозяином на улице болонки.

Нелидов отдвинул от себя законченный эскиз весталки, написанный маслом.

— К этой Валерии не потянет каяться… К таким женщинам тянутся за другим…

О том пире, устроенным цезарем на загородной вилле, потом была хорошо проинформирована его жена Домиция (не даром и она станет во главе заговорщиков против Домициана). Об этом Домиции «в картинах» рассказал секретарь императора Энтелл. Сильно захмелевший Домициан был с Валерий ласков и обходителен. Но чем мягче было начало, тем вернее был жесткий конец.

Под конец пира император велел снять с жрицы храма Изиды все одежды. Потом, ступая по пятой смене закусок, переворачивая кубки, подошел к прекрасной Валерии, увлек за шелковую полупрозрачную ширму и там силой овладел весталкой.

Префект претории Петроний Секунд, присутствовавший на казни Валерии, поведал Домиции и о том, как потом трое суток, пока юная весталка умирала в замурованной нише мучительной смертью, он приходил к «стене плача», садился на корточки и слушал, как умирает девушка.

Когда её вопли и рыдания достигли той грани, за которой начинается сумасшедствие, Домициан постучал камнем в стену, за которой смерть расправлялась с жизнью, и крикнул: